Краткое содержание статьи Гончарова Мильон терзаний

Содержание

Введение

Глава 1. Отображение русской действительности в произведениях И.А. Гончарова

1.1.Старая и новая Россия в творчестве И.А. Гончарова

Глава 2. Уклад жизни дореформенной России

2.1.Дворянская усадьба как символ патриархальной России

2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова

Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

Заключение

Литература


Введение

«...Напрасно было бы отыскивать в моих лицах и событиях то или иное происшествие, то или другое лицо, к чему читатели бывают наклонны вообще, и при этом редко попадают на правду. Всегда больше ошибаются», — писал автор «Обломова». Однако же и читатели, и исследователи упорно продолжают поиск прообразов тех или иных героев. Дело в том, что ни один писатель так тесно не был связан реально с родной почвой, как Гончаров. И сам он достаточно четко и часто это подчеркивал: "То, что не выросло и не созрело во мне самом, чего я не видел, не наблюдал, чем не жил, — то недоступно моему перу! У меня есть (или была) своя нива, свой грунт, как есть своя родина, свой родной воздух, друзья и недруги, свой мир наблюдений, впечатлений, воспоминаний, и я писал только то, что переживал, что мыслил, что любил, что близко видел и знал...» — пишет он в статье «Лучше поздно, чем никогда»[3,67].

Познакомившись с произведениями И.А.Гончарова, мы с полной уверенностью можем сказать, что познакомились с жизненным укладом дореформенной и пореформенной России. Именно в произведениях «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» отображена реальная действительность России.

Так Симбиряне часто узнавали в произведениях Гончарова тех или иных своих знакомых и родных. Иногда сам писатель указывал, с кого он срисовывал своего героя, и объяснял, как он творит из жизненных реалий художественный мир. В предисловии к статье «На родине» Гончаров описывает особенность своего «магического кристалла»: «Кто-то верно заметил, что археолог по каким-нибудь уцелевшим от здания воротам, обломку колонны дорисовывает и самое здание, в стиле этих ворот или колонны. И у меня тоже, по одной какой-нибудь выдающейся черте в характере той или другой личности или события, фантазия старается угадывать и дорисовывает остальное...»[7,89] В этом, возможно, причина того, что иногда несколько жителей Симбирска претендовало на одного и того же героя. Но вернее всего в том, что, как писал Д.С.Мережковский, "каждый из характеров, созданных Гончаровым — идеальное обобщение человеческой природы..»[6,107].

Гончаров желал, чтобы в его героях «искали не голой правды, а правдоподобия": «Меня кто-то в печати укорял в привычке обобщать мои лица: это, помнится, было замечено с некоторой иронией, а между тем выходит как будто комплимент. Ведь обобщение ведет к типичности, а обобщение у меня — не привычка, а натура...»[9,183]Гончаров слишком скромен, его образы гораздо выше типов. Мережковским было замечено, что он создает их на уровне символов.

Так, например, обломовщина — символ состояния души человека, потерявшего цельность и пытающегося ее вернуть, обрести всевозможными способами, или даже сконструировать. Этот символ своим рождением прежде всего обязан Симбирску. Он связан с жизнью крестного отца писателя Николая Николаевича Трегубова. Трегубов — помещик Симбирской и Владимирской губерний, аристократ по рождению, но главное — по духу; капитан-лейтенант в отставке, определенный на службу к Ф.Ф.Ушакову Потемкиным: участник сражений на Черном море конца XVIII века и вдобавок ко всему еще и масон.

Гончаров в воспоминаниях рассказывает о помещиках, приятелях крестного, которые приезжали в губернский город на выборы с одной целью, чтоб их не выбрали: «Когда оба старика приезжали в город на выборы, они обыкновенно жили у Якубова... (в городской усадьбе Гончаровых). С утра, бывало, они все трое лежат в постелях, куда им подавали чай или кофе. В полдень они завтракали, После снова забирались в постели. Так их заставали гости. Редко, только в дни выборов, они натягивали на себя допотопные фраки или екатерининских времен мундиры и панталоны, спрятанные в высокие сапоги с кисточками, надевали парики, чтобы ехать в дворянское собрание на выборы. Какие смешные были все трое! Они хохотали, оглядывая друг друга, а мы, дети, глядя на них... Мне кажется, у меня, очень зоркого, впечатлительного мальчика, уже тогда, при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежанья, и зародилось неясное представление об обломовщине...» — пишет Гончаров[3,184].

Из черновика текста воспоминаний становится ясно, почему Трегубов вынужден был проводить свое время на диване: "Отзывы его (Трегубова — о способах обогащения чиновников) проникнуты были брезгливостью... У своих сослуживцев он был как бельмо на глазу... От этого он бросил свою гражданскую губернскую службу...»[3,78] Поэтому в нашем исследовании мы хотим увидеть ту русскую действительность, которую видел автор и отобразил в своих произведениях.

Точно в “маленьком зеркале”, в романах И. А. Гончарова нашла свое отражение “историческая ломка” — переход от феодального общества с его патриархально-семейным бытом и соответствующими идеалами к буржуазному укладу. Крепостная деревня, барское поместье рисуются как идеальное в своей неподвижности, раз навсегда отлившееся воплощение феодальных отношений. Петербург — как образ нового, европеизированного, но по своим формам характерного для русской государственности буржуазного общества. Три романа И.А.Гончарова как метко выразился сам писатель - "одно огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи - старой жизни, сна и пробуждения".

Теоретической базой нашей работы явились использовались работы Рыбасова А., который в течение многих лет занимался изучением наследия романиста. В своих работах исследователь, анализируя творчество писателя, показал, как мастерски свои наблюдения над действительностью И.А.Гончаров переносил на страницы произведений.

Так же при исследовании были изучены лекции П.А.Кропоткина, напечатанные в книге «Идеал и действительность». Князь являлся знатоком русской литературы, а материал по литературе очень интересен и увлекателен.

В. Туниманов в своих работах о творчестве Гончарова И.А. отмечает, что его романная «трилогия», «писана одним и тем же умом, воображением и пером».

Исследователь пишет, что в «Обыкновенной истории» и «Обломове» «замысел» со знаком известных идейно-эстетических предпочтений 40-х годов, заявленный в начале, постепенно преодолевался и, как доказывалось, уходил, в конце концов, на второй план, оставляя все пространство «сверхзамыслу» (перепады внутри повествования ощущаются, но не до такой степени, чтобы подорвать цельность). В 60-е годы, в обстановке усиленной политизации русской жизни и острого размежевания в среде интеллигенции, давление общества на писателя (с исконными интересами и органическими пристрастиями) оказывается беспрецедентным. В. Туниманов обращает внимание на то, с какими трудностями Гончаров столкнулся еще раньше, вводя в мир русской литературы с ее антибуржуазным (антимещанским) духом Штольца — «образ положительного героя на новых и, если можно так выразиться, буржуазно-европейских путях». Эти пути в равной мере противоречили «радикальным и почвенническим интенциям» (естественно, что герой был не принят критиками самых разных лагерей). «Инерция общественного мнения — сила могущественная и косная, а иногда и разрушительная. Это консерватизм или радикализм (все равно)... Думаю, что в какой-то степени общественно-психологическая и эстетическая инерция не могла не оказать влияния и на Гончарова»[6,183][

Интересны наблюдения Л. С. Гейро. Ее незначительные казалось бы пометки очень любопытны. Так она показала, что «история включения в роман «Обрыв» перевода из Гейне принципиально важна для понимания и оценки не только образа Райского, но и анализа всего «сложного механизма жизни» (слова Гончаровав «Обрыве»). По первоначальному замыслу (1858) стихотворение Гейне в оригинале должно было стать эпиграфом к роману самого Гончарова. Но когда первый лист уже был набран, Гончаров обратился с просьбой к Стасюлевичу поместить эти стихи в «уста Райского». Гончаров отверг перевод Ап. Григорьева, в котором «были резко подчеркнуты романтические настроения героя и отчетливо прозвучала авторская ирония» (еще более сильная, чем в оригинале), поскольку опасался обнаружения параллели с его собственным отношением к герою — Райскому. Отверг романист и подчеркнуто бесстрастный перевод Ап. Майкова. «В стихотворении Гейне Гончаров увидел нечто большее, чем критику романтического миросозерцания: он обнаружил там то близкое ему самому ощущение внутреннего трагизма человеческого бытия, которым пронизаны заключительные части «Обрыва». Соответствие этой мысли Гончаров нашел в переводе, специально сделанном по его просьбе А. К. Толстым».

В ходе исследования мы обращались к трудам, книгам, монографиям таких исследователей творчества И.А.Гончарова, как Пиксанов Н.К., Переверзев В.Ф. др.

Пиксанов Н.К. в своих исследованиях ставит своей задачей отбор и анализ некоторых существенных особенностей в творчестве писателя и осмысление их социально-исторических закономерностей. При этом первоочередным являлось осмысление и уточнение состава участников социальной борьбы на том этапе русской истории, когда зарождались, росли и завершались произведения Гончарова. Для исследователя представлялась неприемлемой обычная литературоведческая концепция, когда литературный процесс понимается и излагается как «битва идей», как «парламент мнений», мнений личных, принадлежащих отдельным писателям. Не отрицая большей или меньшей доли «личной собственности», он выдвигает примат социального сотворчества. Порою это сотворчество весьма явственно, как, к примеру, круг Белинского и «натуралистов» в сороковых годах или как группа Тургенева, Анненкова, Боткина в шестидесятых. Иногда такое единение группы и отдельного писателя определить труднее, как например у Гончарова, однако оно раскрывается при внимательном изучении.

Также исследователь отмечает, что в 60-е годы социально-политические позиции Гончарова менялись, сдвигались вправо, и это ясно отражалось в идеологической перестройке творчества, которые показывает в трудах ученый. Автор стремится воссоздать с доступной четкостью эти борения, социальные и идейные, и их отражение в произведениях писателя .«Обрыве».

Он стремился определить социальный субстрат литературно-художественного произведения. Для этого необходимо было охарактеризовать, по возможности точнее, тот период социальной истории России, когда роман создавались произведения писателя, и те социальные классовые группы, в борьбу которых включался сам .Гончаров И.А..

Книга Пиксанова Н.К. « Роман Гончарова «Обрыв» в свете социальной истории «является частью целостной монографии о романе «Обрыв», а монография эта в свою очередь составляет часть серии-трилогии о романах Гончарова, которая призвана согласно ее специальному заданию — охарактеризовать и оценить роман в свете социальной истории.

Здесь по тесной связи с Гончаровым в книге затрагиваются многие выдающиеся его современники-писатели: Тургенев, Некрасов, В. Слепцов, Салтыков, Л. Толстой, Достоевский.

В ходе изложения даются точные ссылки на многие исследования по литературному процессу и по социальной истории.

Автор трилогии о творчестве И.А.Гончарова Переверзев В.Ф. пишет, что выступление воинствующего разночинства в политической жизни отобразилось и в литературе возникновением особого периода. Все шестидесятые годы, а за ними и семидесятые полны изображением, защитой или обличением разночинцев, быстро получивших острое наименование—«нигилисты». В этой обильной литературе, под тем или иным углом зрения, трактовался целостный комплекс общетеоретических, философских, эстетических, моральных, политических, социальных проблем.

Литература эта возникла раньше, чем обычно думают, — еще с конца 50-х годов, со времени возникновения революционной ситуации. Революционная ситуация локализируется между 1859 и 1861 годами. Но это только в области политической борьбы. Не прекращается, а даже усиливается борьба социально-идеологическая.

В течение 60-х годов Гончаров, вышедший из «натуральной школы» времен Белинского, правеет. Это проявляется в его сближении с умеренными либералами круга «Вестника Европы» Стасюлевича. И то же сказывается в творческой истории «Обрыва» — в обличении нигилиста Волохова, в переосмыслении образа Веры, в возвышении образа Бабушки, в выдвижении помещика-предпринимателя Тушина, в появлении религиозного мотива.

Переверзев В. Ф.в своих трудах пытается дать общую формулу творчества писателя.

Цель нашего исследования: показать дореформенную и пореформенную Россию в изображении А.И.Гончарова.

Задачи:

- выявить в произведениях характерные черты российской действительности;

- описать уклад жизни дворянской усадьбы;

- показать бытовую сторону русского народа;

- проанализировать черты новой пореформенной России на страницах трилогии И.А.Гончарова.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.


Глава 1. Отображение русской действительности в произведениях И.А. Гончарова

1.1.Старая и новая Россия в творчестве И.А. Гончарова

И. А. Гончаров, на наш взгляд, является писателем, который быстрее других понял изменения русской жизни, связанные с проникновением в старый патриархальный уклад западных буржуазных веяний. Писатель много путешествовал, а потому очень хорошо узнавал приметы капиталистического общества, которые появлялись в современной ему России. Автор сознавал, что разрушение феодального уклада является закономерным следствием всего послепетровского периода развития русской истории, что деловитость, предприимчивость отозвались в России, с одной стороны, развитием промышленности и торговли, науки и рационализма, с другой — гипертрофией бюрократической администрации, тенденцией к “выравниванию” личностей, к маскировке их единообразием мундиров.

Деловой и деятельный административно-промышленный Петербург в романе “Обыкновенная история” противостоит застывшей в феодальной неподвижности деревне. В деревне время помещиков отмечается завтраком, обедом и ужином, сезоны — полевыми работами, благосостояние — запасами продовольствия. В Петербурге весь день размечен по часам, и каждому часу соответствуют свои труды: занятия на службе, на фабрике или вечерние “обязательные” развлечения: театр, визиты, игра в карты. И. А. Гончаров сумел понять, что Петербург и провинция, а в особенности деревня, — это две социально-культурные системы, два органически целостных мира и в то же время две исторические стадии состояния общества. Переезжая из деревни в город, Александр Адуев переходит из одной социальной ситуации в другую, и само значение его личности в новой системе отношений оказывается неожиданно и разительно новым для него. В своем имении, в своих деревнях Адуев — помещик, “молодой барин” — независимо от своих личных качеств фигура не только значимая, выдающаяся, но уникальная, единственная. Жизнь в этой сфере внушает красивому, образованному, способному юному дворянину мысль, что он “первый в мире”, избранник. Присущие молодости и неопытности романтическое самосознание, преувеличенное чувство личности, веру в свою избранность Гончаров связал с феодальным укладом, с русским крепостническим провинциальным бытом. Именно разоблачение романтизма особенно высоко ценил в “Обыкновенной истории” Белинский: “А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!”

И. А. Гончарову очень важно было нарисовать в образе Петра Адуева подобное, хоть еще тогда и редкое, совмещение чиновничьей карьеры и капиталистического предпринимательства. В этом он видел возможность лаконично и выразительно передать суть Петербурга, его историческое значение в социальном и политическом прогрессе. И. А. Гончаров не был склонен к идеализации современного пути развития русского общества, а тем самым и героя, представляющего это развитие. Авторская симпатия в романе заменена другим: исторической и социальной закономерностью, необходимостью позиции героя. Называя свой роман “Обыкновенной историей”, И. А. Гончаров с иронией, сочувствием и грустью констатировал, что приобщение человека, претендовавшего в начале своей жизни на исключительность, к современному стереотипу исторически и социально предопределено. Приобщившийся к требованиям “века” Адуев-дядя объясняет провинциальному племяннику “условия игры”, без соблюдения которых невозможен жизненный успех. Бурно сопротивляясь советам и требованиям дяди, Александр вынужден в конечном счете следовать им, так как в мнениях дяди нет ничего индивидуального — это веления времени. Подвергая каждый поступок, каждое желание и каждую декларацию племянника суду логики, проверке житейской практикой и критерием пользы, Адуев-старший проявляет нетерпимость к фразе и постоянно рассматривает слова и поступки Александра на фоне опыта других людей. Он приравнивает его ко всем и как бы приглашает принять участие в соревновании между множеством ему подобных жителей Петербурга. Даже от искусства он требует высокой профессиональности и не понимает дилетантизма, занятий литературой, музыкой, сочинения стихов в порядке самовыражения. Александр Адуев потрясен требованиями дяди, он усматривает в них обесценивание личности.

Итак, И. А. Гончаров отмечает прогрессивные черты новой культуры, он указал и на потери, возникающие при подчинении ее законам всех сфер жизни. Тупик, к которому приходит Петр Иванович Адуев, как и у современных деятельных и одаренных людей в буржуазном обществе, возникает отчасти потому, что все личные отношения, в том числе и семейные, оказываются только придатком к “делу” — службе, карьере, предпринимательству и денежным интересам.

Адуеву-младшему предначертан путь, во всех деталях повторяющий дорогу, пройденную дядей. Рок, который толкает его на этот путь (казалось бы, Александр не честолюбец, не алчен, не жаждет денег и может спокойно без особых усилий иметь все жизненные удобства в своем наследственном имении), — историческая необходимость. В неосознанном, но непреодолимом стремлении Александра уехать из деревни в неведомый и страшный Петербург и в его втором возвращении в столицу после бегства в деревню, где он хотел укрыться от ударов и разочарований петербургской жизни, отражена историческая неотвратимость изменения жизни. Матери Александра — “старосветской” помещице — во сне сын является добровольной жертвой, человеком, бросающимся в омут. Так аллегорически изображается неизбежность, которая должна подвигнуть Россию на вхождение в новые, непривычные и несвойственные ей отношения.

Однако и деревня (дворянское поместье) и столица у Гончарова сразу же перерастают свои социально-бытовые границы: уклад первой мать Александра называет «благодатью»; вторая манит героя как библейская «обетованная земля». Усадьба Грачи и Петербург предстают в романе как два полярно противоположных способа, «образа жизни», в такой же мере свойственных России, как и всему человечеству. Первый из них сулит герою единство с издавна привычной природой, «ласки матери, благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства», а также «нежную и розовую любовь» соседки — девушки «без затей», готовой во всем слушаться мужа («да и как можно быть умнее мужа? это грех»), и «полдюжину детей». Это патриархальная идиллия, отличительными чертами которой являются физиологические (еда, сон, продолжение рода, выхаживание детей и т. п.), а не духовные потребности, повторяемость (цикличность) жизненного круга, сведенного к родинам, свадьбам, похоронам, привязанность людей к одному месту, неподвижность, замкнутость и отгороженность от остального мира. Развернутую картину идиллического существования Гончаров дает в знаменитом «Сне Обломова»

Совершенно иной способ жить олицетворяет собой Петербург. Если мать героя страшится Петербурга как «омута» и «чужой стороны», то для Александра это — выход в «не ограниченный тесным деревенским горизонтом» огромный мир, где он, приобщившийся в университете ко всемирной культуре, надеется осуществить свои «мечты о благородном труде, о высоких стремлениях», «о славе». Впрочем, реальное человеческое содержание этого современного неидиллического бытия герою Гончарова пока только предстоит постигать.

Переезд Александра Адуева в Петербург, завязывающий действие романа, таким образом, не просто смена жизни сельской на городскую, провинциальной на столичную. По мысли Гончарова, его герой тем самым совершает передвижение в историческом времени — меняет традиционный жизненный строй (или «возраст» человечества) на строй грядущий, уже несравненно более привлекательный для ищущего приложения своих сил молодого человека.

В первом романе Гончарова показано перерождение мечтательного романтика в трезвого дельца под влиянием буржуазно-коммерческих отношений, проникавших в русскую жизнь 40-х годов XIX в.

Будничной прозой закончилось знакомство с Тафаевой. Александр в отчаянии. «Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!»— восклицает он. Однако страдания героя-романтика, возникшие, как показывает Гончаров, на почве столкновения ложной мечты с действительностью, не были глубокими. Покинув Петербург в минуту горестных переживаний, он вскоре возвращается в столицу, но уже с другими намерениями. Александр отрекается от «возвышенных чувств», примиряется с прозаической действительностью (хочет «дело делать»). «Нельзя же погибнуть здесь!—говорит он о Грачах.— Все вышли в люди... я только один отстал». В эпилоге мы видим Адуева преуспевающим человеком. Он исправно служит, готовится к женитьбе на невесте с полумиллионным приданым. Этим переменам соответствуют и внешние приметы: Александр пополнел, чуть-чуть оплешивел и уже имеет орден на шее. Произошла, следовательно, «обыкновенная история», практицизм взял верх над юношескими мечтаниями. Родственница Адуева-младшего Лизавета Александровна жалеет об утрате им былых идеалов. Но сам Александр Адуев думает иначе:

«Что делать... век такой. Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!» В этих словах можно увидеть скрытую авторскую иронию: осудив пустоту дворянского мечтательного романтизма, поэзию, как он сам говорил, «напускных чувств» и «праздности», писатель не принял и сухого практицизма, делячества, убивающего в человеке проявление поэзии.

Ярче всего эта позиция обнаружилась в обрисовке Петра Адуева, дяди Александра. Петр Адуев — крупный чиновник и фабрикант-предприниматель, знающий толк в людях, в коммерческих делах. Он образован, умен, читает на двух языках, ходит в театр, разбирается в искусстве. Словом, это человек в духе своего времени — ценит труд, а не фразы. В отрезвлении Адуева-младшего он сыграл немалую роль. «Твоя глупая восторженность никуда не годится: забудь эти священные да небесные чувства, да приглядывайся к делу»,— говорит он племяннику. В спорах с Александром он убедительно показывает ошибочность романтических экзальтации и приобщает племянника к настоящей жизни. Петр Адуев — представитель новой, европейски образованной чиновно-буржуазной прослойки. Автор на стороне этого делового, энергичного человека. Вместе с тем Гончаров понимал, что развитие новых коммерческих отношений может привести не только к разрушению «дворянских гнезд», но и к затуханию живых человеческих эмоций. Плох Александр Адуев с его слезливой чувствительностью, неумеренными восторгами, но и Адуев-старший не без прорехи в характере. Он слишком прозаичен при всем своем уме, сух и расчетлив. Быть может, это не вина человека: он целиком поглощен своими «делами». Но «дело» его, как выясняется, лишено поэзии, красок. Это сказалось и на семейных отношениях. Лизавета Александровна, жена Петра Адуева, живя в комфорте, угасала с каждым днем, хотя физически была вполне здорова. Причина угасания в том, что женщина ощущала отсутствие одухотворенного труда, возвышенной цели. Изобразив победу деловитости над поэзией и красотой, автор тем самым скептически оценил новые буржуазные отношения, которые с самого Начала были далеки от совершенства.

В следующем романе «Обломов» Гончаров обратился к герою, который во многом напоминает Адуева-младшего. Как и Адуев, Обломов воспитывался в привольной барской усадьбе, потом учился в пансионе, закончил университет. В Петербурге он столкнулся с «черствостью» столичной жизни, с городской сутолкой, где нет места «поэзии». Но дальше линии персонажей расходятся. Обломов спасовал перед трудностями жизни. Он не смог влиться ни в один из ее потоков. Убедившись в бессилии своего героя, Гончаров пропел надгробную песнь человеку, которого ничто не может воскресить: ни любовь, ни призывы трудиться, ни остатки собственных благородных помыслов. Угасание личности, ее духовная и физическая смерть вследствие непригодности к практическому делу — центральная коллизия романа, она составила основу композиции.

Начинается роман с описания того, как Обломов, помещик лет тридцати двух-тридцати трех, лежит у себя в комнате на Гороховой улице в Петербурге, и, хотя уже полдень и к нему вереницей идут знакомые, он не может встать и одеться. Мотив «лежания» проходит через весь роман, символизируя духовное бессилие Обломова.

Когда-то Обломову доступны были высокие помыслы, он мечтал о труде, «хоть безвестном, темном, но непрерывном». Да и сейчас он не лишен благородных порывов. «Человека, человека давайте мне!.. любите его»,— говорит он Пенкину, жалуясь на скудость современной массовой литературы. Но все его попытки обратиться к делу кончились крахом. В департаменте он не выдержал и двух лет, тяготясь однотонностью канцелярской работы. На другие, более удовлетворяющие душу занятия не хватило ни терпения, ни умений. Жизнь с ее радостями, борьбой и тревогами проходила мимо, и Обломов, в сущности, примирился со своим мертвящим покоем. Большую часть времени он проводит на диване. Его не привлекает даже чтение, а необходимость написать письмо старосте вызывает в нем нервическое беспокойство.

Последняя попытка Обломова вернуться к жизни и труду связана с историей его любви к Ольге. Этому посвящены вторая и третья части романа. Но именно во взаимоотношениях с Ольгой со всей очевидностью обнаружилась непреодолимая сила обломовщины, т. е. боязнь жизни, неспособность к решительным действиям.

В действительности же отказ Обломова от Ольги продиктован не заботами о ее судьбе, а победой обломовщины. И не удивительно, что в конце концов герой перебирается с Гороховой улицы еще дальше на окраину, в домик мещанки Пшеницыной, где обретает искомый уют и любовь без «месяца во лбу», т. е. без порывов и внутреннего трепета.

Есть что-то мрачно-символическое в том, как описано сближение Обломова с Пшеницыной. Сначала ему понравился в ее доме покой, потом ее работа, затем полные локти. И вот она стоит под его поцелуем «прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут». Удобная, без волнений «любовь», вполне соответствовавшая идеалу обломовского существования!

Следует сказать, что не Пшеницына, женщина скромная, трудолюбивая, хотя и с неразвитым сознанием, производит тягостное впечатление в конце романа, а сам «барин» Илья Ильич Обломов. Это он растерял связи с живым миром и перенес в дом Пшеницыной колорит липкого, застойного существования. Тем самым автор заострил свою мысль о тлетворном влиянии обломовщины как разновидности помещичьего паразитизма.

Что же сгубило Обломова, привело его когда-то живую душу в состояние полной апатии и инертности? Наиболее полный ответ на эти вопросы мы находим в главе «Сон Обломова». Здесь рисуется детство Обломова, та усадебная барская среда, которая взрастила его лень и «гнусную», как писал Добролюбов, привычку «получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других...» [2. 117]. С редкой наглядностью воспроизводит Гончаров патриархальный быт Обломовки, жизнь без умственных интересов и труда, жизнь за счет трехсот «Захаров». Черты крепостнической психологии глубоко залегли в сознании Обломова, определив в конечном счете его отношение к окружающему миру. «...Я барин и делать ничего не умею!»— говорит о себе Обломов. В развенчании крепостнической психологии, паразитического бытия помещичьего класса заключен основной пафос романа.

Тип Обломова интересовал Гончарова не только недостатками. Осуждая Обломова за лень и бездеятельность, автор дал понять читателю, что пропадает, в сущности, неплохой от рождения человек. У него доброе сердце, «голубиная» душа; он осуждает стяжательство, карьеризм, чем заражены деловые чиновно-дворянские круги Петербурга. Подспудно в Обломове теплилась мечта об истинно прекрасной, т. е. лишенной обмана и условностей, жизни. «Обломовцем» он стал еще и потому, что не принял черствости, меркантильности окружающей действительности. Однако беда героя в том, что, подобно многим русским людям дворянского воспитания, он лишь осуждал зло, не умея и не желая с ним бороться, Это привело Обломова к потере интереса к жизни. Элегия обломовского угасания волнует автора, патриота своей отчизны, и его героиню Ольгу Ильинскую.

Гончаров пытался воспроизвести передовые силы времени и в образе Штольца, обрусевшего немца, дельца новой, капиталистической формации. В известной мере в романе можно увидеть схему так называемого «прусского» пути развития капитализма в России, указание на потерю дворянством своих привилегий. Однако образ Штольца, по мнению князя Петра Кропоткина, выписан Гончаровым неубедительно. Штольц умен, энергичен, труд для него —«образ, содержание, стихия и цель жизни». Но в чем и как проявляется его деятельность, каким образом он сумел нажить «тысяч триста капиталу», оставшись при этом честным и благородным человеком, читатель не знает[6,147]. Добролюбов говорил, что Штольц не дорос «до идеала общественного русского деятеля» [2, 138]. Вместе с тем нужно учесть, что в композиции романа Штольцу принадлежит важная роль: он оттеняет безволие, неприспособленность Обломова к жизни. Штольц—антипод Обломова. Не случайно к Штольцу постепенно переходит почти все, чем располагал Обломов. Он женится на Ольге, берет под опеку имение Обломова, после смерти Ильи становится воспитателем его сына.

Роман «Обломов»— классическое произведение критического реализма. Его достоинства получили глубокое истолкование в статье Добролюбова «Что такое обломовщина?». По мнению критика, значение романа состоит в том, что Гончарову удалось с беспощадной строгостью отчеканить «современный русский тип», высказать «новое слово нашего общественного развития...».; [2, 113]. Слово это —«обломовщина». Оно «служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни» и «придает роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели... все наши обличительные повести» [2, 113],

Основные черты обломовского типа порождены крепостничеством и проявляются в беспробудной лени, неприспособленности личности к жизни и труду. Родовые признаки обломовщины можно найти, как считает Добролюбов, в Онегине, Печорине, Рудине и в других «вариантах» «лишнего человека». При всей неожиданности такая аналогия верна по существу, потому что перечисленных героев роднит «бесплодное стремление к деятельности, сознание, что из них многое могло бы выйти, но не выйдет ничего...» [2, 127]. Обломов уступает своим собратьям по уму и темпераменту. Но именно в нем со всей определенностью выражена мысль об исторической исчерпанности «лишних людей» как деятелей дворянского периода. В лице Обломова, заключает критик, они сведены «с красивого пьедестала на мягкий диван...» [2, 131].

Это наиболее популярный из романов Гончарова. «Обломов»— глубоко национальный роман, настолько национальный, что лишь русский может вполне оценить его. Обломов — русский помещик среднего достатка — владелец шести или семи сот крепостных душ, и время действия романа относится к пятидесятым годам девятнадцатого века. Все раннее детство Обломова вело лишь к уничтожению в нем всякого зачатка инициативы, личного почина. Вообразите себе обширное, хорошо устроенное помещичье имение в центре России, где-нибудь на живописном берегу Волги, причем действие происходит в такое время, когда в этой местности еще нет железных дорог, разрушающих мирную патриархальную жизнь, и не возникает никаких «вопросов», могущих обеспокоить умы обитателей этого уголка. Как для владельцев имения, так и для десятков их слуг и всякого рода приживалок жизнь в имении была своего рода «царством довольства». Няньки, слуги, сенные девушки, казачки окружают ребенка с самого раннего возраста, причем все их помыслы направлены на то, как его получше накормить, заставить расти, укрепить и в то же время не обременять его учением, а в особенности избавить его от какого бы то ни было труда. «Я ни разу не натянул сам себе чулок на ногу, как живу, слава Богу», — говорит Обломов. Утром весь дом занимается вопросом о том, что будет на обед, а вслед за обедом, который бывает сравнительно рано, наступает царство сна — сна, достигающего эпических размеров и повергающего в полное забвение всех обитателей барского дома; глубокий сон охватывает на несколько часов всех, начиная со спальни помещика и кончая отдаленнейшими уголками девичьей и лакейской.

В такой обстановке проходит детство и юность Обломова. Позднее он поступает в университет, но за ним в столицу следуют его верные слуги, и ленивая сонная атмосфера родной Обломовки держит его даже там в своих заколдованных объятиях. Какая-нибудь лекция в университете, разговор возвышенного характера с молодым другом, какие-то неясные порывы к идеалу иногда волнуют сердце юноши, и пред его глазами начинают носиться волшебные видения — Обломов не мог совершенно избежать этих впечатлений университетской жизни, но убаюкивающее снотворное влияние Обломовки, навеваемые ею покой и лень, чувство вполне обеспеченного, ничем не тревожимого существования умерщвляют даже эти слабые впечатления университетских годов. Другие студенты горячатся в спорах, вступают в кружки, — Обломов смотрит спокойно вокруг себя и задает себе вопрос: «Зачем все это?» А когда по окончании университета он возвращается домой, его охватывает та же знакомая атмосфера. «Зачем думать и беспокоить себя тем или иным вопросом?» Подобное беспокойство можно предоставить «другим». Разве нет старой няньки, непрестанно думающей о комфорте барина?

«Домашние не дают пожелать чего-нибудь, — говорит Гончаров в своей краткой автобиографии, из которой можно усмотреть его близость к изображаемому им герою, — все давно готово, предусмотрено. Кроме семьи, старые слуги, с нянькой во главе, смотрят в глаза, припоминают мои вкусы, привычки: где стоял мой письменный стол, на каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель. Повар припоминает мои любимые блюда — и все не наглядятся на меня»[5,67].

Такова была юность Обломова и таковой же, в значительной степени, была юность самого Гончарова, — что не могло не отразиться на его характере.

Обломов — хорошо образованный и воспитанный человек, обладающий утонченным вкусом, благодаря которому он является хорошим судьей в вопросах искусства. Он никогда не совершит бесчестного поступка, потому что он органически на то не способен. Он всецело разделяет самые благородные и высокие чаяния своих современников. Подобно многим «идеалистам» того времени, он стыдится быть рабовладельцем, и в голове его сложился смутный план насчет его крестьян, который он все собирается изложить письменно; план этот, когда он будет приведен в исполнение, должен улучшить положение его крепостных и в конце концов способствовать их полному освобождению.

«Ему доступны были наслаждения высоких помыслов, — говорит Гончаров об Обломове, — он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько, в глубине души, плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безымянные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. «Сладкие слезы потекут по щекам его...»[5,172]

Таким образом, Гончаров описывает то состояние бездействия, в которое впал Обломов в тридцатилетнем возрасте. Это высшая поэзия лени — лени, созданной целой жизнью старого крепостничества.

Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель находил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в большей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка[6,154].

Во время появления романа слово «обломовщина» употреблялось всеми для характеристики положения России. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености, почти возведенной в добродетель, того консерватизма и инерции, того презрения к энергичной деятельности, которые характеризуют Обломова и которые так усиленно культивировались во времена крепостного права, даже среди лучших людей России, даже среди тогдашних «недовольных». «Печальное следствие рабства», — говорили. Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обломовы продолжают жить и в нашей среде: крепостное право не было, стало быть, единственным фактором, создавшим этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами условия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизованной жизни содействуют развитию и поддержанию этого типа.

Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты, характерные для русской расы», — и в этом они в значительной степени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; отсутствие «агрессивных» добродетелей; непротивление и пассивное подчинение — все эти черты характера в значительной степени присущи русской расе. Может быть, благодаря этому русскому писателю и удалось с такой яркостью очертить этот тип. Обломов — консервативный тип; консервативный не в политическом смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосостояния. Человек, достигший известной степени обеспеченности или унаследовавший более или менее крупное состояние, избегает предпринимать что-либо новое, потому что это «новое» может внести нечто неприятное и беспокойное в его спокойное беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных импульсов действительной жизни, из боязни, как бы подобные импульсы не нарушили спокойствие его чисто растительного существования.

Обломов знает истинную цену искусства и его импульсов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» — спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойство»? Зачем выходить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не Диоген, отрешившийся от всех потребностей, — совсем напротив: если жаркое, поданное ему, пересохло или дичь пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Беспокойством» он считает лишь высшие интересы жизни, думая, что они не стоят «хлопот». В молодости Обломов мечтал освободить своих крепостных крестьян, но таким образом, чтобы это освобождение не принесло значительного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы управление имением приносило ему возможно меньше «хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в деревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе добродушной, покорной и дородной жены, которая с обожанием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом достается ему вся эта обеспеченность, чего ради люди должны работать на него, никогда не приходит ему в голову. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру владельцев фабрик, хлебных полей и каменноугольных шахт или акционеров

различных предприятий, которые смотрят на свою собственность точно так же, как Обломов смотрел на свое имение, т.е. идиллически наслаждаясь работой других и не принимая самим ни малейшего участия в этой работе?

На место выросшего в деревне Обломова можно поставить Обломова городского — сущность типа от этого не изменится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значительное количество представителей обломовского типа в интеллектуальной, социальной и даже личной жизни. Всякая новизна и интеллектуальной сфере причиняет Обломовым беспокойство; они хотели бы, чтобы все люди обладали одинаковыми идеями. Они относятся подозрительно к социальным реформам, так как даже намек на какую-либо перемену пугает их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но такой решительный поступок, как брак, пугает его. Ольга чересчур беспокойна для него. Она заставляет его идти смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спорить, — словом, она втягивает его в вихрь жизни. Она любит его настолько горячо, что готова следовать за ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее любви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обломова.

Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы оградить свое растительное существование от этого притока жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боится любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее импульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную «обломовщину».

Помимо «обломовщины», столь ярко обрисованной Гончаровым, имеется помещичья «обломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы охотно платим щедрую дань.

Вывод к первой главе

Итак, из выше изложенного мы можем сделать небольшое обобщение о том, что особенность показа старой и новой России у Гончарова И.А. состоит в преодолении романтического идеала, приобщении к суровой деловой жизни. История его героев оказывается отражением исторически необходимых изменений общества.

Рационализм, утилитаризм, уважение к труду, стремление к успеху, чувство долга по отношению к делу, избранному в качестве профессии, самодисциплина и организованность, подчинение рассудку, а мысли — конкретным и ближайшим целям, чаще всего интересам службы или другой трудовой деятельности, — таков идейный, нравственный и бытовой комплекс, характеризующий типическую личность петербургского периода, а также уклад жизни и нравы Петербурга, наиболее “современного” и европеизированного города России середины XIX в.

Потеря героями трилогии многих неоценимых душевных качеств — простодушия, искренности, свежести чувства — сопровождается их ростом, прогрессом, перемещением в высшие слои общества и не просто карьерным, но и умственным усовершенствованием, закалкой воли, расширением опыта, подлинным, а не мнимым повышением его социальной ценности. Это, по- мнению автора, несет в себе Новая Россия. Этого - то и хочет избежать писатель и показать, чем грозит для нее потеря истинно русских национальных традиций и душевных качеств.


Глава 2. Уклад жизни дореформенной России

2.1.Дворянская усадьба как символ патриархальной России

Казалось бы, Гончаров просто мастерски описал дворянскую усадьбу, одну из тысяч подобных в дореформенной России. В обстоятельных очерках воспроизведены природа этого «уголка-нравы и понятия обитателей, круговорот их обычного дня и все жизни в целом. Все и всякие проявления обломовского житья-бытья (повседневный обычай, воспитание и образование, верования и «идеалы»), однако, интегрируются писателем в «один-образ» посредством проникающего всю картину «главного мотива» [8, 105] тишины и неподвижности, или сна, под «обаятельно властью» которого пребывают в Обломовке и баре, и крепостные мужики, и слуги, и, наконец, сама здешняя природа. «Как все тихо... сонно в деревеньках, составляющих этот участок»,— заме чает Гончаров в начале главы, повторяя затем: «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях...»; «...Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю» [_4, 106]. Своей кульминации этот мотив достигает в сцене послеобеденного «всепоглощающего, ничем непобедимого сна, истинного подобия смерти» [4, 114]

В итоге разные грани изображенного «чудного края» не только объединяются, но и обобщаются, обретая сверхбытовой смысл одного из устойчивых — национальных и всемирных — типа, жизни. Именно жизни патриархально-идиллической, уже знакомой нам по «Обыкновенной истории» (вспомним «благодать» Грачей), но обрисованной намного обстоятельнее и шире. Впрочем, ее главными приметами и в «Обломове» остаются физиологические (еда, сон, продолжение рода и т. п.), а не духовные потребности, цикличность жизненного круга в его основных биологических проявлениях «родин, свадеб, похорон» [4, 125], привязанность людей к одному месту, замкнутость и равнодушие к остальному миру. Идиллическим обломовцам вместе с тем присущи мягкость, сердечность и благодаря этому человечность.

Не лишена гончаровская «обломовщина» и своих социально-бытовых примет (крепостная зависимость крестьян от помещиков). Однако у Гончарова они не то что приглушены, но подчинены бытийно-типологическому содержанию понятия. Настойчивое стремление и умение акцентировать в «местных» и «частных» обстоятельствах и типах какие-то «коренные» [8, 319] для всего человечества мотивы и характеры — вообще отличительная особенность гончаровского искусства типизации.

В Обломовке буквально все находится в запустении. Лень и жадность—отличительные черты ее обитателей. «Не для всякого зажгут и свечи: свечка покупалась в городе на деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались. ...Диван в гостиной... весь в пятнах, ... и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно—не то мочальное, не то веревочное». Обломовцы берегли тепло, поэтому в комнатах «угар случался частенько».

В Обломовке ведется натуральное хозяйство — каждая копейка на счету. Как говорит автор, они знали лишь «единственное употребление капиталов— держать их в сундуке».

Гончаров показывает жизнь обломовцев, текущую, «как покойная река». Внешне картина их жизни выглядит идиллической. Но за этим внешним благополучием писатель сумел показать надвигающуюся гибель такого крепостнического хозяйства.

Описанием Обломовки Гончаров, как и Тургенев, сказал надгробное слово «дворянским гнездам» (романы появились в печати почти одновременно). В обоих имениях господствуют патриархальные порядки, накладывающие неизгладимую печать на их обитателей. Много общего у героев романа — Обломова и Лаврецкого. Им свойственны мягкость, добродушие, простота. Но есть и существенное различие: Лаврецкий, в жилах которого текла крестьянская кровь, осуждающе относится к крепостническим порядкам, он более образован, умен.

Имение Лаврецких существенно отличается от Обломовки. В нем все поэтично, там все свидетельствовало о высокой культуре. Ничего этого нет в Обломовке.

В описании быта Обломовки, детства Илюши, в обрисовке дальнейшей жизни Ильи Ильича Гончаров нетороплив и обстоятелен. От его внимательного взгляда не ускользают и мелкие детали, используемые им для более полной обрисовки образа. «В этом уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его—заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова»,—так определил своеобразие писателя Добролюбов. «У него есть изумительная способность— во всякий данный момент остановить летучее явление жизни, во всей его полноте и свежести, и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью художника»[12,7].

Добролюбов отмечал далее, что на все явления -жизни писатель обращал внимание. «Он (Гончаров) ничем не увлекается исключительно, или увлекается всем одинаково. Он не поражается одной стороною предмета, одним моментом события, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех моментов явления, и тогда уже приступает к их художественной переработке»[12,9].

В Обломовке господствовала полная неподвижность мысли. «Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке» [4, 126].

Никаких идейных запросов, никакой пищи уму, никаких забот даже о материальной стороне существования — вот что характеризовало быт обломовцев. А это в свою очередь приводило к отсутствию всякого желания трудиться. Безделье и скука — этими словами можно охарактеризовать быт обломовцев-господ.

В детстве Илюша был живым, наблюдательным мальчиком, любившим порезвиться, поиграть. Он уходит к крестьянским домам, к оврагу, взбирается на крышу, на шаткую галерею, чтобы взглянуть оттуда а речку. В пытливом уме мальчика возникают разные вопросы. «Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло?»—спрашивает он, глядя на длинные тени от голубятни и деревьев. Но ответ получает неожиданный: «Оттого, батюшка, что солнце {идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет» [4, 113]. И других случаях няня и мать Илюши вместо того, чтобы дать правильные ответы, рисовали мальчику фантастические картины.

Впечатлительный ум ребенка впитывал в себя все отрицательное, что окружало его.

Если бы Илюша, живой и впечатлительный, был поставлен в другие условия жизни, если бы ему дали другое воспитание, из него вышел бы полноценный человек, его душевные силы получили бы высокое развитие и он мог бы сделать в жизни очень многое.

2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова

В смелости и остроте суждений о крестьянстве в русской беллетристике и поэзии 60-х годов роман Гончарова «Обрыв», конечно, не может стать в один уровень с лучшими произведениями демократической литературы того времени. Многого Гончаров недодумывал и не хотел додумывать, хотя часто и знал то, что было напечатано до «Обрыва», а также одновременно с ним или вскоре после его выхода. (Так, роман Слепцова «Трудное время» был напечатан четырьмя годами раньше «Обрыва»—в 1865 г.). И передовая публицистика ставила эту недоговоренность в вину Гончарову и стремилась обесценить социальное содержание его романа. Но историческая справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве» находим ценные, прогрессивные суждения. /

По своему художественному методу Гончаров — романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно проступала социология. Она позволяла Добролюбову и литературоведам делать из текста «Обломова» существенные социально-исторические выводы. (Особенность таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь сложную, противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная социальность образа)

В«Обрыве» социальная тема раскрывается часто через бытопись. Здесь вольно или невольно проявляется тот «стихийный реализм», который присущ Гончарову. Сказывается и тот гуманизм, который был свойствен лично Гончарову и воспитывался в нем влияниями Белинского и «натуральной школы».

Мы проследим социальную тематику, как она сказалась в бытописи крепостной усадьбы Малиновки.

Гончарова в критике упрекали в замалчивании крестьянской темы. И сам он готов был согласиться с этим. В предисловии к очеркам «Слуги старого века» (1888) Гончаров писал: «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в художественных типах пли не вникаю в их быт, экономические условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть, и выводят, что я умышленно устраняюсь от „народа", не люблю, то есть „не жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, словом — не болею за него. Это, де, брезгливость, барство, эпикуреизм, любовь к комфорту; этим некоторые пробовали объяснить мое мнимое равнодушие к пароду». Гончаров отвечал: «... я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования...»[5,67]. Но тут же Гончаров замечает, что он многократно изображал дворовых, дворню, крепостных слуг. Не говорю об очерках «Слуги старого века»: в этих очерках Гончаров пишет о слугах «вольных» или, хотя из крепостных, но живущих в условиях городского быта (и именно у самого Гончарова). «Слуги, дворовые люди, особенно прежние крепостные— тоже „народ"»,—говорил он. Мы можем сейчас же к этому добавить, что обобщающее, типизирующее творчество Гончарова действительно раскрывало в усадебной дворне характерные и существенные черты народного быта.

Следует еще сказать, что Гончаров преуменьшал свои познания в жизни крестьян. Он сам сообщает и своих воспоминаниях, что в отрочестве прожил два года в заволжском имении княгини Хованской (обучаясь в школе местного священника вместе с соседними дворянскими детьми), а мальчик он был наблюдательный и впечатлительный. Его мать управляла крепостными отставного моряка Трегубова, жительствовавшего в доме Гончаровых в Симбирске и воспитывавшего молодого Гончарова; в усадьбе Гончаровой, конечно, толпились постоянно трегубовские крестьяне. В студенческие годы в поездках в Москву и из Москвы — на каникулы в Симбирск, при медлительных и долгих переездах на лошадях по земледельческим краям России, Гончаров не мог не наблюдать крестьянского быта и труда. Позднее, став чиновником особых поручений при симбирском губернаторе и разъезжая со своим начальником по губернии, Гончаров опять сталкивается с крестьянской жизнью.

На упреки критики в холодности в отношении к крестьянству Гончаров с достоинством возражал: «Сознание человеческого долга к ближнему, без сомнения, живет в сердце каждого развитого человека, — ив моем также, — тем более долга в отношении „меньшой братии". Я не только не отрекаюсь от этого сознания, но питаю его в себе и — то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, — наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни»[9,162].

Исследователь Гончарова обязан указать, что судьбы крестьянства занимали мысль писателя с первых страниц повести «Счастливая ошибка» (1839), напечатанной только посмертно, Гончаров помещает диалог между молодым богатым барином и стариком-управляющим. Барин, раздраженный своей любовной неудачей, без всяких оснований приказывает сдать в солдаты двух парней, а невесту одного из них — на крепостную фабрику; в ответ на донесение сельского старосты о бедственном состоянии мужиков (по случаю неурожая) дает распоряжение: «Вздор! чтобы нынешний же год все до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?». В таком резком очерке крепостничество не изображалось ни в «Обыкновенной истории», ни в «Обломове».

В «Обыкновенной истории» создана целая идиллия любви между камердинером Александра Адуева Евсеем и Аграфеной Ивановной, ключницей его матери, богатой помещицы. Идиллия написана с чутким проникновением в душевную жизнь этой пары крепостных слуг. Как было обычно в жестоком крепостническом быте, барыня, по своим расчетам, не допустила формального брака Евсея и Аграфены, и они вынуждены были жить как невенчанные любовники. Когда, по воле барыни, Евсею приказано было сопровождать барина в Петербург, своеобразно горячо проявилась их взаимная любовь. Прощаясь, Евсей говорит Аграфене:

«Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..».

Тепло описано горе Аграфены Ивановны при расставании и радость при встрече с Евсеем по возвращении его из Петербурга (через восемь лет!). Заботился ли молодой барин Адуев о быте Евсея в Петербурге, не сказано, но упомянуто, что когда Адуев-старший неожиданно зашел утром на квартиру Адуева-младшего, то в передней увидел спящего на полу Евсея.

В «Обломове» тепло упомянута няня Илюши. Но несравнимо значительнее фигура прославленного Захара — поднимающийся до символа образ крепостного слуги, развращенного, душевно изуродованного рабской неволей в обломовском быту.

Как видим, высказывания о крестьянстве в ранних произведениях Гончарова обильны и очень благожелательны; они хорошо подготовили Гончарова к социально-бытовым картинам крепостной Малиновки.

В «Обрыве» Гончаровым создан целый ряд портретов и характеристик крепостных слуг, и это в совокупности своей слагает комплексный образ многолюдной помещичьей, усадебной дворни, т. е. того же крепостного «народа».

Вот подробно охарактеризован Егорка, лакей Райского, герой людской, девичьей и всей дворни, щеголь, гитарист, озорник, наглый, циничный, распущенный. О нем Гончаров пишет: «Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал... главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки». У двери в комнату Райского он проделал щель, чтобы подсматривать, чем занят барин, и зазывал к этим наблюдениям дворовых девок. В образе Егорки читатель воспринимал черты развращенного барского лакея, знакомые по произведениям Тургенева.

В какой грубости нравов жила дворня Малиновки, читатель узнает из рассказанного Гончаровым эпизода с тяжелобольным дворовым Мотькой: «До Райского и Марфиньки долетел грубый говор, грубый смех...

— А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька.

— Полно тебе, не греши! — унимал его задумчивый и набожный Яков.

— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет... Прощай, Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим...

— Нет, погоди: я тебя еще вздую... — отозвался голос, должно быть, Мотьки.

— На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна: вон он какой красавец: лучше покойника не найдешь. .. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя...

— Полно бога гневить! — строго унимал Яков. Девки тоже вступились за больного и напали на озорника».

Характеристика распущенных нравов помещичьей многолюдной дворни, не занятой производительным трудом, восполняется в «Обрыве» образом Марины, «фрейлины» Веры. С заметным преувеличением Гончаров говорит о ее бесконечных любовных похождениях, но, верный реалистической правдивости, он восполняет и исправляет свои зарисовки содержательными, ценными чертами. Оказывается, что Марина — разносторонне одаренный человек. «В дворню из деревни была взята Марина девчонкой шестнадцати лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого и превзошла ожидания Бабушки. Не было дела, которого бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут. Другой только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась. Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, па кухне ли помочь; в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность... Она вечно двигалась, делала что-нибудь... И чиста она была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна... Татьяна Марковна не знала ей цены...»[18,170].

Итак, перед нами образ щедро одаренного природой человека. И если бы барыня Бережкова, которая «не знала цены» Марине, посмотрела на нее не как на «крещеную собственность», а как на полноправного и равноправного человека, Марина, даже в условиях крепостной России, могла бы подняться на уровень творческого труда, как это и случалось в те времена с крепостными актерами, живописцами, музыкантами, техниками. (Этого не случилось. Хуже того, Марина попала в такие тягостные бытовые условия, которые возмущают современного советского читателя и о которых автор, Гончаров, говорит с объективным спокойствием. Мариной увлекся пожилой крепостной Савелий, управлявший у Бережковой всеми делами но имению. Когда Савелий, полюбив Марину, женился на ней, она и «не думала меняться... Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера...». Савелий взял вожжи и «начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало». «Дворня с ужасом внимала этому истязанию... Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл». Савелий «падал духом, молился богу, сидел молча, как бирюк, у себя в клетушке...». «Сгинуть бы ей проклятой!»—мрачно говорил он. При встрече с Райским он просит отправить Марину в полицию, или хоть в Сибирь сослать, «в рабочий дом», или плетьми ее высечь. Характерно это перечисление: отправить в полицию, в Сибирь сослать, «исправительное» учреждение — рабочий дом, плетьми высечь. Напомним, что помещики по закону (подтвержденному правительством неоднократно) имели право без суда и следствия ссылать в Сибирь провинившихся крепостных. Гончаров подробно рассказывает о семейной драме Савелия и Марины. Драма осложнялась тем, что Савелий, при всем озлоблении, непреодолимо любил Марину, дарил ей гостинцы, не жалел средств на наряды. Побои довели Марину до тяжелого заболевания, и тогда же Савелий отвез ее в городскую больницу. Характерно отношение к семейной неурядице Савелия со стороны барыни, Татьяны Марковны. После одного дикого избиения Марины, когда та прибежала жаловаться помещице, Бережкова сказала присутствовавшему при этом Райскому: «Вот посмотри, каково ее муж отделал!.. А за дело, негодяйка, за дело!». Опасаясь уголовного исхода, Татьяна Марковна готова была сослать Марину в дальнюю деревню.

Гончаров с уважением и приязнью относится к бабушке Бережковой, но не скрывает ее жестокого, «деспотического» хозяйствования. Оно проявлялось многообразно.

Вот характеристика крепостной девочки Пашутки, исполнявшей при Бережковой роль казачка. «Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять плотно прижавшись в уголке у двери и вязать чулок, держа клубок подмышкой, но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша, и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или велит позвать кого-нибудь». «Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно на ней; ноги "обуты в большие не по летам башмаки». Только когда барыня уезжала в город, Пашутка решалась покинуть свой пост в углу комнаты и осмеливалась поиграть с котом Серко. Из носовых платков она «свивала подобие кукол и даже углем помечала, где быть глазам, где носу». Не пишет Гончаров, чтобы строгая барыня когда-нибудь приласкала девочку-казачка или дала ей что-нибудь сладенькое. Только добродушный Райский, заходя к Татьяне Марковне, то ласково погладит Пашутку, то даст ей яблоко. Кот Серко да подобие самодельной куклы — вот все, чем располагала девочка-казачок в своей крепостной неволе. Она оторвана от забав дворовой детворы. О школе и помину нет. Гончаров еще добавляет: «Такие деРkwРkw0Zl°P_8lwрkwрkwа на ее место брали из деревни другую (т. е. отнимали у семьи,) на побегушки, для маленьких приказаний»[6,90]

Около кабинета барышни рядом с девочкой Пашуткой, несла свою крепостную службу старая женщина Василиса. Ей теперь уже под семьдесят лет, а взята она была на службу (горничной) молодой девушкой. И вот с тех пор и до старости она словно прикована к работе в барском доме. Теперь она экономка, пользуется доверенностью и благосклонностью барыни, но личной жизни у нее нет, нет связи ни с семьей, пи с односельчанами, ни с дворней. В свободные минуты она сидит на высоком стуле и безучастно смотрит в окно—неподалеку от маленькой Пашутки, торчащей в углу.

Василиса «не то что полная, а рыхлая», разбухшая «от вечного сидения в комнате женщина», молчаливая, но вечно что-то шепчущая, «со впалыми глазами». Она «неохотно расставалась со своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул, за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать. Из дома выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то, стараясь робко, как-то стыдливо пройти через улицу, как будто боялась людских глаз... Когда кто приходил посторонний в дом, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла...». В этом одиноком, отъединенном существовании, на протяжении десятилетий, живой человек словно костенел и замирал.

В «Обрыве» бытописатель, реалист и гуманист создал еще более мрачный образ, лаконичную, но сильную характеристику крепостной Улиты. Эта женщина «была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью. Платье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие, волосы всклочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса грязный фартук, рукава засучены. Ее всегда увидишь, что она или возникает, как из могилы, из погреба, с кринкой, горшком, корытцем, или с полдюжиной бутылок между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать провизию, вино, фрукты и зелень. На солнышке ее почти не видать, и все она таится во мгле своих холодильников: видно в глубине подвала только ее лицо с синевато-красным румянцем, все прочее сливается с мраком домашних пещер». С родными, жившими близко в деревне, она не встречалась месяцами. В праздники весь дом смотрел нарядно, лишь Улита в эти дни погружалась в холодильники еще глубже, не успевая переодеться, чтобы не быть непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Так человек терял связь с людьми, с обществом. Подземельное царство, подвальная сырость, тьма, холодильники, пещеры, наконец, могила — вот куда загнали человека, утратившего человеческий образ.

Как стало очевидно из вышеизложенного в главах о Малиновке Гончаров создал ряд портретов-характеристик, исполненных мастерски. Таковы, например, характеристики Марины, Пашутки; образы Василисы и особенно Улиты в их обобщенной характеристике получают черты трагизма. Создание таких образов — большая, бесспорная заслуга романиста. Но не единственная!

Сказанным выше не исчерпывается все, что написано Гончаровым в «Обрыве» о крепостных. К тому, что сказано о малиновской дворне, присоединяется характеристика лекарки из городской слободы; невежественная Меланхолиха, с ведома барыни Бережковой, лечила дворню Малиновки и часто калечила своих пациентов.

Вот еще один эпизод. Гуляя по городу, Райский «набрел на постройку дома, на кучу щенок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук, да кусок красноватой соленой рыбы — был весь обед. Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали не торопясь, но смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно, исполняли трудную работу. Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых лиц, эти черствые, загорелые руки, с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот — поглощающий хлеб и кашу — голод. Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод — временем и тяжкой работой». Следует в полную меру оценить ту «изобразительность», с какой нарисована эта жанровая картина. Здесь словесное искусство Гончарова идет плечо в плечо с крестьянским жанром у лучших передвижников. И опять скажу, что здесь обнаружилось не только живописное мастерство Гончарова, но и его гуманная мысль. Городских плотников Гончаров настойчиво называет тоже мужиками. Он, наверно, прав, поскольку и деревенские мужики отправлялись в отхожие промыслы. Как и плотников, Гончаров мужиками называет крепостных лесовода-барина Тушина, занятых работами по лесному хозяйству, сплаву леса на плотах, перевозке лесных материалов к заграничному транспорту. В генеалогии Райского, имевшейся в первой редакции романа и потом изъятой, упоминается крепостной гарем. В эпизоде с «грехом» Бабушки тоже упоминается крепостной гарем у графа.

Отдельные образы исполнены в целостном идейно-композиционном замысле. Из них слагается собирательный, комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда. Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», писал Анненкову (январь 1869 г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин, тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.):

«А между тем, однако ж, какой талант, какая изобразительность описании!»[3,56].

Талант и «изобразительность», а также давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гончарову охватить обобщающей социально-исторической мыслью единичные и дробные явления крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той многозначительной формулой, какою автор определяет образ самой помещицы Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла имениями, «как маленьким царством, мудро, экономично, кропотливо, по деспотически и на феодальных началах»[3,58].

Свяжет читатель образ крепостной Малиновки и с речью Райского, обращенной к большой петербургской барыне Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А если бы вы знали, что там, в зной, жнет беременная баба... Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела нет", говорите вы...»[5,102].

Мысли о бедственном положении крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности «Бурлаков» Репина.

Вывод к второй главе

Итак, вторжение капитализма в русскую жизнь влекло за собой не только перегруппировку общественных классов, но и глубокое изменение всей национальной психологии. Капитализм не только не отрицал барство, он отрицал и архаическую технику крепостного хозяйства, а вместе с ней и архаическую патриархальную психику русского человека всех классов и всех состояний. Он вступал в русскую жизнь с новой техникой, с машиной и паром, которые повышали темп общественной жизни, требовали и культивировали во всяком человеке подвижность, предприимчивость, знание. Ритмический и быстрый стук паровой машины разрушал сонливую и вялую жизнь натуральной Руси, повышал напряжение труда и энергии, ускорял передвижение вещей и людей, сокращал расстояние, сближал деревню с городом, города и страны друг с другом. Новый порядок вещей требовал и нового человека, умеющего считать время минутами и секундами, быстрого на подъем, способного соразмерить скорость своих движений с темпом машины, знающего, что за пределами его города находится не тридесятое царство, понимающего, что такое давление пара и что такое рычаг. Человек, не обладавший этим качеством и сохранявший патриархальный склад психики, приспособленный к медлительному ритму докапиталистического хозяйства, становился отсталым человеком. И таких отсталых людей было много во всех классах общества. Были они и среди крепостных крестьян, и среди помещиков, и среди горожан. Обломов и является как раз таким отсталым человеком, и притом, несомненно, городского происхождения. Его характер—плод столкновения патриархального города с городом капиталистическим. Вся его жизнь укладывается между двух граней: Обломовской—старомодной, но богатой усадьбой патриархального дореформенного города и Петербургом—проводником новых веяний капиталистической жизни.

Из Обломовки вынес Илья Ильич свою пассивность, свою неспособность к планомерной работе, которая развилась в нем до исключительных размеров. «Там все дышало первобытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью». Атмосфера медленной неторопливой докапиталистической жизни взрастила и выхолила в них эту лень и трудовую недисциплинированность, которая являлась национальной чертой и еще до сих пор дает знать о себе в русском человеке.

Не следует, однако, упускать из виду, что национальная черта имеет у Обломова характерную специфическую окраску. Обломовка — это не крепостное гнездо, не крепостная деревня, а городская усадьба, и это обстоятельство имеет в данном случае большое значение. Инерция обломовцев—это не инерция раба, неохотно работающего из-под палки, инерция, к которой примешивается оттенок раздражения и злобы; это не инерция барина, освобожденного даровым трудом от хозяйственных забот, инерция, к которой примешивается более или менее смутное чувство неправоты и раскаяния. Обломовская инерция свободна и непринужденна, она — чистый продукт медлительного темпа докапиталистической жизни и значительной имущественной обеспеченности. Их склонность к инерции не омрачается ни барским окриком, ни глухим раздражением, а развивается на просторе, обращаясь в ясную, безмятежную лень. Их безмятежный покой не тревожит уязвленная совесть крепостника, и оттого покой и лень становятся здесь светлым культом. «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали ее не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Этими особенными условиями обломовщины объясняется и та душевная уравновешенность, тот несокрушимый органический оптимизм, с которым проходят свой жизненный путь гончаровскнс герои. Свое жизнерадостное настроение они вынесли из Обломовки вместе с ясной ленью.

Из Обломовки вышла и такая черта психики гончаровских героев, как гражданский индифферентизм. Жизнь обломовцев стоит далеко от того основного социального конфликта, которым питается гражданская мысль эпохи. Крепостное право—вот исходный и конечный пункт всех социальных исканий той норы. Вполне понятно, что вопрос о крепостном нраве должен был живо интересовать всех, кого это право непосредственно касалось, т. е. помещиков и крестьян. Социальный конфликт рабов и их владельцев уже с раннего детства наводил мысль на общественные вопросы. Но в Обломовке этот конфликт совсем отсутствует, сводясь к узенькой семейной форме столкновений купленной прислуги с господами. Из своего гнезда обломовцы не выносили ни любви, ни ненависти к крепостничеству, а полное равнодушие и индифферентизм к этому жгучему вопросу эпохи. Пульс социальной жизни бился лихорадочно, заставляя гореть головы тех, кто слышал его, но он был слишком далеко от обломовцев и не отдавался в детских ушах Ильи Ильича.

Не было в жизни обломовцев и другого могучего фактора гражданского воспитания, игравшего, несомненно, немалую роль в жизни лишних людей, именно традиции гражданской деятельности. Традиция эта жила в каждой помещичьей семье, потому что до XIX века это был единственный политически дееспособный и признанный к гражданственной деятельности класс. Печорины и Рудины с детства слышали рассказы об общественных деяниях их предков. Обломовцы не могли слышать ничего подобного, потому что их класс еще не принимал активного участия в гражданском строительстве.

Мысль здесь совсем глохла, и душенная жизнь сводилась к работе воображения и чувству. Но и воображение-то это должно было летать не очень далеко, и чувство сводилось к чисто семейственному нежничанью и благодушию, проистекающему от особенного рода душевного расслабления на почве беспечальной сытости.

Таковы были психологические воздействия старомодной Обломовки. Если бы устои этой обломовской жизни не были расшатаны, то все указанные психологические черты находились бы в полной гармонии с ней, и психика Ильи Ильича Обломова была бы как нельзя более гармонична, объединивши и бережно сохранивши в себе эти черты. Из него вышел бы хороший человек старозаветной Обломовки, вполне здоровый и жизнеспособный. Он жил бы всей полнотой жизни, доступной ему по условиям времени. Жил бы, как жили его деды и отцы, которые чувствовали себя как рыба в воде в обстановке патриархальной простоты и примитивности жизни, которые, но словам Гончарова, «другой жизни и не хотели, и не любили бы». Им бы жаль было, если бы обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни было. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра. Но условия изменились, и старозаветно-обломовские устои рухнули.

Начиналась эра капитализма, открывавшая перед 06ломовкой новые перспективы. Значение дворянства и поместного класса падало; жизнь открывала широкую дорогу для горожан, для третьего сословия и особенно для его верхов, к каким и принадлежали обломовцы. Открывались новые возможности, а следовательно, и ставились новые задачи. Место одряхлевшего поместного класса должны были занять они, в свои руки взять руководство общественным строительством. Жизнь много давала обломовцам, а «кому много дано, с того много и взыщется». Жизнь воззвала к обломовцам новым призванием, и от них теперь зависело—стоять на высоте призвания или быть ниже его, использовать возможность новой, более полной и" могучей жизни или зарасти мохом в тесном мирке дряхлеющей 06ломовки.

Чтобы стоять на высоте своего нового призвания, нужно было привести свою психику в гармонию с изменившимся социальным положением класса, нужно было освободиться от многого, что было вполне разумно и хорошо в докапиталистическом обломовце, и приобрести много такого, что в условиях старой обломовщины было бы и бесполезно и даже нехорошо. Для выполнения той исторической миссии, которая вставала вместе с капитализмом перед зажиточным слоем третьего сословия, психологические черты старой 06-ломовки, о которых я говорил выше, совсем не годились, представляли вредный балласт, от которого нужно было избавиться. Теперь, чтобы стать положительным, передовым героем своей среды, необходимо было и серьезное образование, и гражданское сознание, и энергичная подвижная природа.

Обломовцы смутно, инстинктом, как это всегда бывает, почувствовали это, беспокойно зашевелились и начали ориентироваться в новом положении и приспособляться к нему.

Умственная неподвижность, выхоленная патриархальными пуховиками обломовского дома, отсутствие нравственной тревоги и пытливости делали для Ильи Ильича университетские науки чем-то чужим, даже враждебным, насильно ворвавшимся в его мирную жизнь.

Если Обломов представлял из себя очень упорный и плохо поддающийся университетской обработке материал, то и тогдашний университет представлял из себя плохой аппарат для воспитания обломовской души. Хотя дореформенный университет и был всесословным, но он вовсе не был бессословным и обслуживал по преимуществу дворянскую молодежь, поскольку, конечно, он не был просто официальной школой правительственных чиновников. То, что не было проникнуто казенным духом, было пропитано духом романтизма, отвечая порывам и стремлениям прогрессивной дворянской среды. Философский, гражданский и эстетический романтизм—вот с чем прежде всего пришлось столкнуться пробуждающемуся к новой жизни обломовцу.

Взращенный на совсем иной почве, чем Обломовка, романтизм многими сторонами должен был остаться вне понимания гончаровского героя. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что герой этот чувствовал себя в университете так же, как посланные Петром в науку за границу дворянчики: все ново, чуждо, многое привлекает, еще больше непонятно, многое усваивается и перенимается, хотя без понимания, поверхностно, приноровляясь к иному уровню.


Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1.Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

Историки-русисты создали ряд ценных работ по социально-экономической истории России середины XIX в., т. е. в том круге исторических явлений, в каком созидался роман «Обрыв».

«Обрыв» зарождался, созревал, перерабатывался и завершался в условиях промышленного переворота в России 40—60-х годов. Переворот этот проник в Россию с Запада, из Англии, где он начался еще в XVIII в. Еще тогда Англия начала свой переход в промышленности от мануфактуры к фабрике. Здесь знаменательно было введение в производство ткацкого станка в 1785 г. Быстрый рост машиностроения мощно содействовал росту капитализма. Рост фабричного производства ускорял объединение крестьян, развитие рабочего класса. Быстро росли города. Промышленный оборот усиливался постройкой железных дорог (первая—1825 г.), развитием мореплавания. Купцы-торговцы вытеснялись промышленниками-фабрикантами. Рост промышленности быстро сказался и на социальной жизни.

Что касается России, то следует отметить быстрый рост промышленного переворота в ней начиная еще с 30-х годов[12,17]. Еще тогда началось развитие пароходства. Первая железная дорога была построена около 1851 г., и затем железнодорожное строительство бурно росло. Новые пути сообщения открывали широкую дорогу продуктам сельского хозяйства за границу. Возрастало использование машин в промышленности, а затем и машиностроение в самой России (еще до отмены крепостного права). Оброчные крестьяне заполняли города, увеличивая кадры фабричных рабочих, деформируя помещичье хозяйство и подвергаясь эксплуатации фабриканта и помещика одновременно. Обострялись социальные антагонизмы; росла эксплуатация женского и детского труда. Необычайно усилился рост городов и промышленных поселений.

Промышленный переворот в своем быстром и глубоком движении так преобразовал русскую жизнь, что и литература глубоко изменилась. И вот, прежде чем перейти к литературе, необходимо подчеркнуть, что экономический переворот глубоко преобразовал и социальную структуру русского общества, а в результате и литературу.

Так, параллельно росту самого промышленного переворота совершалось его теоретическое осмысление в статьях Белинского, у других авторов в «Отечественных записках», в «Современнике» — вообще в русском обществе. Суждения Белинского были освоены и обогащены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].

Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и позднейших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.

«Правящим сословием» было дворянство. В своих государственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между графом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным захолустным дворянином; это сказалось и на политическом поведении разных групп дворянства. Реакционная дворянская верхушка стала во враждебное отношение к промышленному перевороту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостничества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напечатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную формулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержавие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;

Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идеологический передовой отряд — славянофилы, в своей публицистике и практике по крепостному вопросу опирались на содействие царского правительства, поддерживая его репрессивные мероприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского государственного строя отступали и отмирали под ударами реальной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промышленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в развитии капиталистического хозяйства России. Во всех этих мероприятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы буржуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].

Здесь, необходимо упомянуть о Гончарове. Он никогда не был славянофилом, хотя и сближался с ними в вопросах религии и государственного строя.

Гончаров стоял за модернизацию дворянского сельского хозяйствования. В «Обрыве» против демократического разночинства он выдвигает как падежную силу представителя «нашей партии действия», помещика Тушина, лесовода и экспортера.

Но необходимо оговориться, что если крупное дворянское землевладение сравнительно легко приспосабливалось к нарастающему экономическому перевороту после «освобождения» крестьян, то мелкопоместные дворяне (частью и средние), долгими десятилетиями жившие в условиях натурального хозяйства и не располагавшие материальными средствами к модернизации земледелия, переживали бытовое потрясение. Для них началось «оскудение». Началось бегство из дворянских гнезд в города, в разночинство, чтобы искать применения накопленных в крепостной усадьбе культурных средств: знание иностранных языков, художественной литературы, искусств и т. п. Именно из этой среды поставлялись кадры «лишних людей» — разночинской интеллигенции. Тяга в город выбросила из деревенской усадьбы в столицу даже Илюшу Обломова.

Промышленный переворот, как в его развитии на Западе, так и в его русском варианте, пересоздал коренным образом и промышленный класс. В своих зачатках это пересоздание восходит к XVIII в., еще к реформам петровского времени, когда прочное положение стали занимать русское торговое купечество и организаторы уральской горной промышленности. К концу века Фонвизин уже писал характерное рассуждение «О торгующем дворянстве». В первой трети XIX в. русское купечество, во многих своих разновидностях, занимало видное место в хозяйственной жизни страны. Показательно, что оно уже пробивалось и в русскую печать[5,162].

Гончаров создает образ дворянина-заводчика Адуева-старшего, и это было заслугой писателя и новшеством в литературе. Другой новизной было то, что Гончаров писал об английском купце, о колониализме и о всемирной торговле во «Фрегате „Паллада"» (отд. изд. 1858 г.). Напомним еще образ коммерсанта Штольца в «Обломове». Окрепло у Гончарова убеждение в спасительности блока буржуазии и дворянства; эта концепция, несомненно, складывалась у Гончарова в течение долгих лет, еще со времен службы в Департаменте внешней торговли.

В связи с вышесказанным следует здесь добавить. Выходец из торгового сословия, сын симбирской купчихи, Гончаров не сберег в своей долгой жизни близких связей с торговым купечеством; явственно его отчуждение от этого сословия.

К буржуазии столичной он относится сочувственно. Но странно: в статьях Гончаров ни разу не употребляет термина «буржуазия», подменяя его псевдонимами. Между тем за долгие годы, с 40-х по 70-е, Гончаров и как читатель, и как цензор, конечно, отлично знал, как писали другие о буржуазии, западной и русской. Ведь еще в 40-х годах, когда Гончаров самоопределялся как писатель, он знал и помнил, что писалось, например, о буржуазии во французской романистике и публицистике, в частности, у Ж. Санд. Гончаров отлично знал и помнил, что писал о французской буржуазии и ее антагонизме с рабочим классом Белинский.

Совершенно как рядовые обыватели, Гончаров судил о происхождении нигилизма. В 1867 г., т. е. близко к завершению работ но «Обрыву», Гончаров в своем цензорском отчете пишет:

«Причины порождения нигилизма можно, кажется, объяснить, во-первых, отчасти недостаточностью, ныне уже сознанною и пополненною, прежнего воспитания в некоторых низших военных, духовных и других учебных заведениях... а во-вторых, пропагандой как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, разносивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»[5,38].

В 1869 г., в «Предисловии» к законченному «Обрыву», отвергая мысль, будто Волохов—представитель «нового поколения», Гончаров пишет: «После этого и те из наших обманутых крестьян, которые поняли волю по „золотым грамотам", — представляют народ?» (в рукописи к словам о золотых грамотах было еще добавлено: «таким образом, что воля значит вламываться в дома помещика и грабить их»)[5,131]. Грабительского характера самого «освобождения» крестьян не признавал Гончаров; глубочайший социально-экономический антагонизм между земледельцами и .землевладельцами не вмещался в его сознание.

V

Гончаров собирает в своих высказываниях весь инвентарь обвинений и страхов, обращавшихся в буржуазных, дворянских и мещанских кругах русского общества: падение дисциплины в военных и духовных школах, агитация «Колокола», деятельность «доморощенных агитаторов» (также польских эмиссаров и ссыльных), поджоги в городах, подложные «золотые грамоты», разгромы помещичьих усадеб крестьянами.

В связи с таким упрощенным взглядом на причины революционного движения в крестьянстве и в демократическом разночинстве и взгляд Гончарова на силу и длительность «нигилистического» движения — тоже упрощенный. И в финале романа, и в комментариях к нему, например в «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров твердит: Волоховы «не имеют под собою никакой почвы», волоховщина «уже исчезает с лица русской жизни»[5,67].

Пиксанов Н.К.считает, в 1869 г., когда был закончен «Обрыв», Гончаров и не предвидел размаха революционного народничества. В 1879 г., когда писалась отповедь «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров уже вынужден был сделать оговорку: «... .широкая пропаганда коммунизма, интернациональная неразбериха. .. .оказались возможными».

В своих статьях о творчестве И.А.Гончарова, он отмечает, то, что дальнейшее революционное движение — и прежде всего росте рабочего движения — не укладывалось в перспективы Гончарова.[8,50]

В «Намерениях, задачах и идеях романа „Обрыв"» (1876) он писал: «...даже рабочий вопрос и тот нашел место в романе Шпильгагена „Один в поле не воин"». Но Гончаров отмахивается от таких романов: это — «не произведения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие злобу дня» (ср. письмо Гончарова к Ю. М. Богушевнчу от 8 января 1872 г.).

Общее _социальное миросозерцание Гончарова согласно теперь с ходячими взглядами на политику и текущие события. В крутом повороте назад, к «старой правде», Гончаров ориентируется на старое общество, на дворянское, на буржуазное общество, на «большинство». Именно это общество выработало и хранит «старую правду».Пиксанов Н.К.утверждает, что вместе с Верой - своей героиней, романист возвращается к тем «правилам, которыми руководствовалось большинство». В увлечении охранительной публицистикой романист не замечал, что эта апелляция к «обществу», к «большинству» становилась в противоречие с обличениями прописной морали в первой части романа, в эпизоде «Софья Николаевна Беловодова».

Гончаров вместе с Верой отверг пропаганду нового труда, какую вел Волохов. Романист свел даже учение о труде «новых людей», во главе с Чернышевским, к пустому месту. Но Гончаров всегда ценил идею труда. Труд он выдвигал как критерий оценки человека и общественных групп. В «Обыкновенной истории» он выдвигает Адуева-старшего и ценит в нем «сознание необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем». Пафосом «Обломова» было обличение именно этого «всероссийского застоя», обломовщины, и восхваление деловых людей типа Штольца. Лень и безделье Райского составляют предмет сатиры в «Обрыве». После изобличения нигилистов тем настоятельнее было противопоставить в «Обрыве» их учению примеры труда «настоящего». Надо было, чтобы, победительница в борьбе за религию и мораль, Вера вышла победительницей и в борьбе за труд.

Но вот в романе, в главе VI пятой части, читаем: «Соглашаясь в необходимости труда, она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недалеком будущем, образ простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды». Итак, вот что Вера (и автор) противопоставили трактуются иначе, чем в либеральных журналах. Михайлов разделял убеждение Ж. Д Эрикур, что «свобода женщины совпадает со свободою масс», и Пьера Леру, который разъяснял женщинам: «... ваше дело общее со всеми людьми и то же дело, что и дело народа; оно связано с великим революционным делом». Салтыков раскрывал зависимость женского вопроса от основного, «мужского» вопроса — от социального переустройства общества («Благонамеренные речи»)[6,97].

Включение в объем женского вопроса не только представительниц «образованного круга», но и женщин-работниц, связи женского вопроса с рабочим вопросом, связи женской эмансипации с освобождением трудящегося народа, включение женщин в борьбу пролетариата с капиталистами, в политическую революционную борьбу — все это было уже ясно передовым русским деятелям и писателям 60-х годов. Но все это было или неясно, или чуждо, или враждебно Гончарову-публицисту и романисту, замечает Пиксанов Н.К.

Идейное развитие Веры из «Обрыва» прослежено Гончаровым внимательно и подробно. Говорится об ее идейных столкновениях с Волоховым, с Райским, с Бабушкой, говорится о чтении атеистических произведений Фейербаха (с комментариями заволжского попа), о религиозных настроениях Веры, наконец— о единении с Тушиным в общем построении морального быта. И вот может показаться, что Гончаров завершил весь круг исканий русской чуткой, передовой девушки на грани 60-х и 70-х годов.

Но широкое изучение русской литературы на грани двух десятилетий обнаруживает, что круг этот писателем сужен, и притом намеренно, ибо он не мог не знать, как литератор, цензор и общественник, всей сложности социально-политической проблематики, входившей тогда в так называемый женский вопрос и проявлявшийся в женском общественном движении.

«Полное освобождение женщины» выдвигалось как одна из главных задач еще в 1861 г. в прокламации П. Г. Заичневского. «Молодая Россия»[4,56].

В той общественно-литературной борьбе, которая разгорелась у нас в годы революционной ситуации и в позднейшие между консервативными, либеральными и демократическими группами общества, большое место заняла проблема семьи.

В ломке социальных отношений, какая наблюдается в это время, особую роль сыграл рост больших городов. Здесь наряду с изобильным ростом мужских профессий наблюдаем все ускоряющийся рост разнообразных видов женского труда, женских профессий. Не говоря уже о возрастающем количестве фабричных работниц в городах, там непрерывно возникают все новые и новые виды женских профессий, женского труда. Заметную, если не самую крупную группу, здесь составил интеллектуальный груд. Учительница, актриса, врач, писательница, деятельница искусства и так далее — вот далеко не полный перечень профессий, которых почти не было раньше. Этот рост женских профессий, как сказано, параллелен аналогичному росту мужских профессий и объясняется как ростом промышленного города, так и ломкой мелкой и средней дворянской усадьбы. Женщина, овладевая той или иной профессией, становилась более самостоятельной материально, высвобождаясь из-под зависимости от мужа и вообще семьи. Ломался и перестраивался семейный быт, а вместе с этим и мораль. Обострилась проблема так называемой свободной любви, в нарушение брачных обязательств, вне зависимости от брака.

Такая ломка сказалась сильно в разночинской среде, где материальная необеспеченность толкала женщину на поиски того или иного вида труда вне семьи. Но широкая волна женского движения захлестывала и обеспеченные дворянские и буржуазные группы населения. Отсюда и вырос так называемый женский вопрос. Этот вопрос быстро отобразился и в литературе (как и в живописи). С эпохи «натуральной школы» и особенно в 60-х годах русский роман и вообще эпос переполняются образами, сюжетами, публицистикой на тему о женском вопросе. Не останавливаясь здесь на подробностях, сошлемся на творчество Льва Толстого. «Семейное счастье», «Зараженное семейство», многие иные произведения Толстого свидетельствуют об этом. Их серия замыкается таким монументальным произведением, как «Анна Каренина».

В фатальном сужении своих общих воззрений Гончаров не чувствовал, не замечал, как «обузил», по выражению Пиксанова Н.К.[18,147] он в «Обрыве» и разрешение женского вопроса, и проблему нового труда.

Сам же Гончаров не в силах вырваться из «почтенных семейств образованного круга», делающих уступку веяниям времени и разрешающих своим дочерям получать систематическое образование на высших курсах.

Здесь необходимо досказать, что сужение, выгорание прогрессивной идейности, какое установлено выше относительно Веры, сказалось весьма характерно еще в одном отношении. В своих высказываниях об «Обрыве» Гончаров не однажды поднимает вопрос о женской эмансипации — актуальный вопрос того времени. При этом Гончаров упоминает о Жорж Санд. Это естественно. Женские образы его романов аналогичны образам французской романистки. Сама оценка героев-мужчин устанавливается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в «Обыкновенной истории» стоимость Адуева-старшего в последнем счете определяется (точнее — снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В «Обломове» преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и деятельности: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.. все...». Романы Ж. Санд прежде помогали Гончарову в понимании, в оценке его собственных героинь и героев. Теперь, в ряду других проблем, переоценивается и «женская эмансипация».

В самом «Обрыве» эта оппозиция французской писательнице хотя чувствуется, однако приглушена. В «Предисловии» 1869 г. Гончаров откровеннее. Заговорив здесь об «эмансипации» и осудив «скороспелые увлечения», Гончаров продолжает: «Примером этому можно припомнить увлечение молодых людей талантом Жорж Санд... Было несколько примеров и в нашем обществе молодых пар обоего пола, „внесших в жизнь" увлекательные теории автора „Лелии" об отношении молодых людей обоего пола друг к другу. Примеры эти возбудили внимание, говор в обществе, но не нашли последователей, тем более что идеалы союзов, созданные пером блестящей писательницы, оказывались несостоятельны в практике жизни и примеры увлекшихся ее воззрениями вовсе не представляли примеров счастливых союзов, а напротив, далеко напротив!».

Как ревнитель благополучия «почтенных семейств образованного круга» Гончаров опасался, что «женская эмансипация» в духе Ж. Санд зайдет дальше, чем это было приемлемо для романиста, прежнего поклонника французской писательницы. Заканчивая «Обрыв», Гончаров уже знал, что новые французские писательницы пошли дальше самой Ж. Санд — не в пропаганде «свободной любви», а в социальных воззрениях, в революционной пропаганде. В цитированном выше письме к М. М. Стасюлевичу от 5 ноября 1869 г. Гончаров с раздражением упрекает своего критика, Е. И. Утина, за то, что тот «прославляет Андре Лео, госпожу почти совсем бездарную, с пером скучным и вялым, за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщины, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Санд!»[15,20].

Что же ждет Веру, «самостоятельную, пытливую и смелую» Веру, на новом пути? То, о чем сама Вера думает, порвав с Волоховым, и о чем говорилось выше, — дамская благотворительность и домашнее хозяйство вслед за Марфинькой — это неудовлетворительно даже в глазах самого Гончарова. Оставалась еще семейная жизнь с Тушиным. Как и Штольц Ольгу, Тушин мог бы вовлечь Веру в свою хозяйственную деятельность, к которой с таким сочувствием относится сам Гончаров. Но явно, что Тушин далеко уступает Штольцу и в душевной содержательности, и в культуре, и в размахе деятельности. И наоборот: Вера сильнее Ольги, ее душевный опыт богаче, она требовательнее. Что же ждет ее?

Гончаров хотел бы внушить нам, что Веру с Тушиным ожидает что-то хорошее, превосходящее все, что мог предложить ей Волохов. Одно время Гончаров намечал такой финал романа. Вернувшись из-за границы, Райский «поехал бы в деревню, там нашел бы Бабушку, окруженную детьми Марфиньки, наконец предполагалось бы заключить картиной интимного семейного благополучия.

Романист отверг этот вариант. Он оставил недописанной последнюю страницу, самую существенную.

Соображая все данные, раскрывая логику характеров и обстоятельств, сам читатель вправе сделать тот вывод, что гончаровскую героиню третий раз поджидает безысходность, а гончаровского «положительного героя» — новая катастрофа. Как и Штольц, Вера Тушина неизбежно должна будет сказать мужу:

«Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели тут все?»[14,105].

Однако есть разница между «Обрывом» и первыми двумя романами Гончарова. Автор мыслил Адуева-старшего и Штольца как «положительных героев». Их неудача поэтому была и неудачей автора. Но автор сам приводил героев к катастрофе. Он сам их судил и осудил. И осуждая, поднимался над ними, преодолевая их ограниченность. В «Обрыве» же автор утратил критическое отношение к герою. Суд над Тушиным должен был взять на себя читатель.

Это знаменательно. «Обрыв» нашел свою аудиторию. То дворянско-буржуазное «образованное общество», на защиту коего выступал романист-публицист, поддержало своего защитника-идеолога.

Для реакционно-консервативной группы русского общества возникала двоякая литературная-задача:- защитить, оправдать и даже восхвалить старый царистско-крепостнический порядок и одновременно обличить «новых людей» и их идеалы. Примечательно, что антинигилистические романисты и публицисты спешили начать эту борьбу очень рано, как только обозначились первые приметы угроз старому режиму со стороны молодой демократии, с первых проявлений революционной ситуации.

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

«Обрыв» создавался на протяжении двадцати лет. Гончаров писал: «План романа "Обрыв" родился у меня в 1849 году на Волге, когда я после четырнадцатилетнего отсутствия в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания о ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фантазию, и я тогда уже начертил программу всего романа...»[16,,90]. «Обрыв» сначала записывался фрагментами, мелкими клочками программы. Однако постепенно доработка «Обломова», кругосветная экспедиция, работа над циклом очерков «Фрегат "Паллада"» отвлекли Гончарова, все дальше уводя его от воспоминаний симбирской поры. В 1859 году писатель снова принимается за работу, и вскоре он публикует первые отрывки романа: «Софья Николаевна Беловодова» (1860), «Бабушка» и «Портрет» (1861).Но дальнейшая работа над романом приостановилась до 1866 года. Творческие затруднения писателя были настолько велики, что он хотел даже бросить роман. Эти затруднения Гончарова объясняются как обстоятельствами его собственной жизни, так и происходившими в России событиями. Одной из причин остановки работы над новым романом была служба Гончарова: он назначается редактором официальной газеты Министерства внутренних дел «Северная почта», затем (июль 1863 года) — членом Совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865-го — членом Главного управления по делам печати. Гончаров, таким образом, стал одним из тех, кто руководил всей русской цензурой. Вполне понятно, что государственная служба отнимала у него много сил и времени.

Но главной причиной, затруднявшей процесс создания «Обрыва», стала неустойчивость, неопределенность русской жизни того периода. Середина XIX века — переломный момент в русской истории. Нелегкое, бурное, нестабильное время, полное крайностей и противоречий. Отмена крепостного права, появление новых социальных слоев, стремительное развитие капиталистических отношений, подъем революционного движения — все это породило массу крайностей и уродливых явлений в жизни русского общества, среди которых первые террористические акты, отречение от многовековых традиций, распространение атеистических взглядов, разгул страстей. На смену «лишним людям» в 60-е годы в литературу и в жизнь приходит новый тип современного героя — нигилист, человек, отрицающий все сложившиеся нормы жизни. Все это обрушилось на Россию подобно страшному громовому разряду. Безжалостная молния истории расколола течение русской жизни на две эпохи: Россию старую, патриархальную и Россию новую, молодую, непредсказуемую и потому пугающую.

В отличие от коллег, писателей-современников, Гончаров намеренно не спешит отразить «взбаламученное море» русской жизни (выражение А.Ф.Писемского). Это связано с особенностями мировосприятия Гончарова как художника. Процесс осмысления действительности у него был столь длительным, что в пестром многообразии окружающей жизни писатель выбирал лишь то, что приходило в нее и оставалось навсегда, прирастало, а прирастание — процесс органический и требующий времени. «Творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам, — писал Гончаров в статье "Лучше поздно, чем никогда". — Рисовать трудно и, по-моему, просто нельзя с жизни, где формы ее не устоялись, лица не наслоились в типы. Писать самый процесс брожения нельзя, в нем личности видоизменяются почти каждый день и будут неуловимы для пера»[26,174].

В ходе осмысления и постижения постоянно меняющейся картины современной действительности менялось и мировоззрение Гончарова, а вслед за этим претерпевал эволюцию и замысел нового романа. Так время властно вмешивалось в процесс создания «Обрыва». По первоначальному замыслу писателя, основной конфликт в романе строился на столкновении двух эпох в жизни России — старой и новой. «Борьба с всероссийским застоем» — так, выражаясь словами самого Гончарова, можно определить главную идею «Обрыва» в его начальном варианте, Та же проблематика была характерна и для двух предыдущих романов писателя, и по-прежнему симпатии автора отданы новой России. В подтверждение этого в первом варианте романа Марк Волохов сослан в Сибирь, а Вера отправляется за ним, оставив родное гнездо. В Татьяне Марковне Бережковой в первоначальном замысле романа заострялись черты типичной помещицы-крепостницы: самодурство, своеволие, гордыня.

Роман носил тогда название «Художник», и фигура Бориса Райского обозначалась как главная. Художник-дилетант, музыкант-дилетант, Райский должен был олицетворять собой ту силу, которая, проснувшись от патриархального сна, не может еще найти себе места в ломающейся действительности.

К реализации такого замысла Гончаров приступает в 1859 году, сразу после окончания «Обломова», и к 1862 году уже вчерне готовы три части. Но здесь-то работа и остановилась. Первоначальный замысел уже не удовлетворял писателя в свете окружавших его событий. Прежде всего дыхание времени не могло не коснуться образа Райского. Человек 40-х годов, потомственный дворянин, один из типичных представителей дворянской интеллигенции, он должен был найти подлинное дело своей жизни в идеале служения искусству, потому и варьировалось название романа, не отделяясь от фигуры героя: «Художник», затем «Художник Райский», затем просто «Райский». Но чем дальше продвигалась работа над романом, тем более туманным становился для Гончарова образ главного героя: человека 40-х годов. помещенного в атмосферу 60-х. Позднее в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров признавался: «В "Обрыве" больше и прежде всего меня занимали три лица: Райский, бабушка и Вера, но особенно Райский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределенный, туманный еще тогда для меня образ, сложный, изменчивый, капризный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отражало на нем все переливы света и красок...»[21,170]

Не последнюю роль в окончательном оформлении повествования в «Обрыве» сыграла драма, произошедшая в семействе Майковых — близких друзей Гончарова с первых его петербургских лет. Екатерина Павловна Майкова пережила горячее увлечение романом Н.Г.Чернышевского «Что делать?» и личностью его автора. Ей казалось, что дорога жизни указана и надо только найти силы порвать с прежним бытием. Возвращаясь с лечения, Майкова познакомилась с недоучившимся студентом Федором Любимовым. ввела его в дом на правах домашнего учителя, а в 1866 году навсегда покинула семью, оставила троих детей мужу, уйдя с Любимовым, как ей представлялось, по указанной Чернышевским светлой дороге в будущее.

Майкова была не одинока. Время создало новый тип женщин, решивших, что семейным кругом жизнь их не должна ограничиваться, пожертвовавших всем, что у них было, ради новых убеждений.. Мог ли крупный русский писатель обойти молчанием столь злободневную тему? В творческой истории «Обрыва» происходит еще один, последний поворот событий, оправданный для Гончарова глубоким нравственным убеждением, вынесенным из драмы близких ему людей. Неслучайно в 1868 году появляется новое название романа — «Вера», а вскоре писатель находит окончательный вариант — "Обрыв». Кардинально меняется и позиция Гончарова: он решительно встает на сторону старой правды. Кроме того, в «Обрыве» мы находим и принципиально иной взгляд на положение автора в произведении, по сравнению с двумя предыдущими романами Гончарова. В «Обрыве» предстояло уже не только объективно изобразить человека, жизнь и предоставить делать выводы читателю, но и доказать некую истину, в которую незыблемо верил писатель, но которая, видел он, пошатнулась в последнее время. А для того эту истину надо было сделать очевидной, осязаемой для всех. В результате в «Обрыве» Гончаров — уже не только талантливый живописец являющихся его воображению образов, но и борец с действительностью, с ее дисгармонией, разрушительными тенденциями, Ложным устремлениям своей эпохи он должен был противопоставить истинные идеалы, положительные понятия, гармонию жизни. Под «взбаламученным морем жизни» писатель стремится нащупать твердую опору, и он связывает эту опору с основами христианской нравственности, на которых веками держалась русская жизнь. Но легкий налет тенденциозности, зачастую неприкрытые нравственные уроки, которые Гончаров дает читателю, не умаляют художественной ценности «Обрыва», писатель остается верен принципу объективности.

«Обрыв», так же как «Обыкновенная история» и «Обломов», построен на столкновении России старой, патриархальной и новой, молодой. «В "Обрыве"... отразилось состояние брожения, борьба старого с новым», — писал автор. Но в последнем романе Гончарова, по сравнению с двумя предыдущими, меняется вектор развития действия, В "Обыкновенной истории" и "Обломове» "главной ареной деятельности" является Петербург, тогда как в «Обрыве» действие лишь начинается в столице, а основные события происходят в провинции, где еще можно встретить живые человеческие души. Именно провинция, по мысли автора, еще хранит устои православной нравственности, заповеди старой правды, на сторону которой Гончаров становится в последнем романе. В этой смене приоритетов писателя заключается одно из существенных отличий «Обрыва» от предшествующих ему произведений Гончарова.«Обыкновенная история» и «Обломов» — романы монографические, то есть повествующие о судьбе какого-либо одного центрального персонажа (Александра Адуева в первом романе, Ильи Ильича Обломова — во втором). «Обрыв» же — роман многогеройный, в нем множество одинаково важных лиц, равноправных сюжетных линий. Кроме того, для последнего романа Гончарова характерна занимательность сюжета. Писатель на этот раз намеренно строит повествование так, чтобы заинтриговать читателя, привлечь внимание к Вере, связав с ней ряд неожиданных событий, внезапных перемен в развитии действия.

Каждый из этих образов — это одновременно и тип, и символ, за каждым героем в романе встает духовная вертикаль. Райский и бабушка, Марфенька и Вера, Волохов и Тушин.

Внешне, при самом беглом взгляде, взаимоотношения Бориса Райского и Татьяны Марковны развиваются в русле извечного спора отцов и детей — спора о старых и новых правилах, классический пример которого мы наблюдаем в романе И.С.Тургенева.

Райский представляет в романе молодое поколение, бабушка же не просто одна из приверженцев устоявшихся основ жизни, она олицетворяет в «Обрыве» всю старую Россию, и это чрезвычайно укрупняет масштаб этого образа. У Татьяны Марковны на все четко выработанная точка зрения, ни один из иронических вопросов Райского не может завести ее в тупик. Их споры лишены враждебности, каждый из них смотрит на другого с легким снисхождением, лишь удивляясь взглядам друг друга, непониманию таких, казалось бы, простых вещей. То и дело приговаривая: «Странный, необыкновенный человек!», — бабушка продолжает любить «своеобычного» внука, а Райский, протестуя против «старого века» в сознании Бережковой, тем не менее испытывает к ней ничем непоколебимое почтение. Он признается жене Козлова: «Нет, я бабушку люблю, как мать... от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет, Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина»[4,274].

Гончаров испытывал затруднения, создавая этого героя. «Что такое Райский? — спрашивает Гончаров и тут же отвечает на свой вопрос: — Да все Обломов, то есть прямой, ближайший его сын... Райский — герой следующей, то есть переходной эпохи. Это проснувшийся Обломов: сильный, новый свет блеснул ему в глаза. Но он еще потягивается, озираясь вокруг и оглядываясь на свою обломовскую колыбель... Он, умом и совестью, принял новые животворные семена, — но остатки еще не вымершей обломовщины мешают ему обратить усвоенные понятия в дело. Он совался туда, сюда — но он не был серьезно приготовлен наукой и практикой к какой-нибудь государственной, общественной или частной деятельности, потому что на всех этих сферах еще лежала обломовщина... Живое дело только что просыпалось... Райский мечется и, наконец, благодаря природному таланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же обломовщина».

По мысли писателя, Райский концентрирует в себе признаки той духовной болезни, которой было заражено общество и которая вела Россию к гибели — к обрыву. Райский — дилетант не только в искусстве, но и в жизни. Его речи прекрасны, часто верны (исключая проповеди страсти), но оторваны от почвы, в которую корнями уходят многовековые основы русской жизни, и не прикреплены ни к какой другой почве.

Балансирование между пережитками старой эпохи и ростками новой — не свойство одного только Райского, это скорее примета времени. Неслучайно в образе этого героя мы обнаруживаем черты, присущие всем персонажам романа, с которыми связана тема нового поколения русских людей.

Дилетантизм Райского уходит корнями не только в барское воспитание, но и связан с утратой героем духовного стержня. По мысли Гончарова, именно в этом состоит причина всех «скачков с обрыва», свойственных молодому поколению. Символична в этой связи сцена, когда в первый же день приезда в Малиновку Райский подводит Марфеньку к жуткому обрыву, которым заканчивается бабушкин сад: «Они подошли к обрыву. Мар-фенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад...

— Пойдем туда! — вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв ее за руку.

— Ах, нет, нет, боюсь! — говорила она, дрожа и пятясь.

— Со мной боишься?

— Боюсь! ...Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! ...Да куда же вы?

Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага».

Для русского человека незыблемым духовным стержнем испокон веков была христианская, православная нравственность. Новая Россия все больше отходит от этих канонов, решив самостоятельно справляться с жизнью, провозглашая свои, новые законы.

Отсутствие прочного нравственного стержня в душе Райского лишает его жизнь

ясного, глубокого смысла, поэтому он и не может найти свое место в искусстве, бесконечно страдает от скуки и неудовлетворенности собой. В душе героя причудливо смешиваются высокие идеалы и низменные проявления человеческой натуры. В праздности и отсутствии твердого духовного ядра в душе героя кроется и причина его любовных неудач.

В результате на страницах «Обрыва» перед читателем разворачивается драма Рай-ского-художника — одаренного человека, не нашедшего своего места в жизни, растратившего свой талант впустую. Но драма Райского не ограничивается только эстетическими проблемами. В ней отражается судьба молодого поколения, утратившего связь с коренными устоями русской жизни.

Хранительницей этих устоев в романе является бабушка. Бабушка — настоящий кладезь тысячелетней народной мудрости. Она «говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости», ссорится за них с Райским, и весь наружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам. Кажется, что жизнь для бабушки проста, ответы на все вопросы она черпает в проверенной веками мудрости предков. Она не набожна, но нормы православной морали для нее святы, как святы и традиции местного дворянского общества. Жизнь бабушки и обитателей ее поместья течет спокойно, размеренно, все в ней правильно, все складно, без потрясений и сбоев с прямого, строго определенного порядка вещей. За это Бережкову уважает весь город, сам губернатор ездит к ней на обед. Любят и побаиваются Татьяну Марковну и вверенные ее попечению крестьяне. Все знают, что она строга, но справедлива. От ее зоркого взгляда не ускользает ни один уголок в усадьбе, ни одно событие в жизни крепостных людей.

Правда, писатель вовсе не идеализирует свою героиню. Подобно тому как в старой, патриархальной России рядом с глубокими нравственными установлениями присутствует и много крайностей, пережитков старого века, обломков многовекового крепостнического уклада жизни, так и в Татьяне Марковне еще живы привычки помещицы-крепостницы. Так, например, членов ее семьи в случае болезни лечит врач из города, тогда как болезни дворни и деревенских жителей врачует знахарка Меланхолиха, от чего люди часто умирают. Бабушке свойственна и ограниченность жизненных интересов: «По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов "имения" и, наконец, города. Этим замыкался весь мир».

Но с первых же страниц знакомства с бабушкой читатель ощущает, что за соблюдением внешнего ритуала жизни, за готовой народной мудростью в этой женщине скрывается собственная, усвоенная годами и опытом мудрость, какая-то недюжинная внутренняя сила. Чувствует это и Райский:

«Но когда Райский пригляделся попристальнее, то увидел, что в тех случаях, которые не могли почему-нибудь подойти под готовые правила, у бабушки вдруг выступали собственные силы. и она действовала своеобразно». Ярчайший пример такого «своеобразного" поведения — сцена изгнания Нила Андреича Тычкова. Почти полвека преклонявшаяся перед авторитетом этого высокопоставленного чиновника, пуще огня боявшаяся его осуждения, бабушка, нарушая все законы гостеприимства, буквально спускает с лестницы чванливого старика, перешедшего все границы в своем превосходстве над другими, поставившего свой сомнительно приобретенный чин выше знатности и древности рода Бережковой.

Вспомним также, как бабушка избавила Веру от искушения дальнейших встреч с Марком на дне обрыва после трагической ночи: она распорядилась снести с лица земли беседку, как удаляют отжившие куски коры со здорового дерева. Читателя не может не восхищать то, с каким смирением и достоинством несет эта женщина обрушившееся на нее горе. Мы невольно верим, что и старая Россия, «другая великая бабушка», полна еще внутренних сил, питаемых опытом сотен поколений предков.

«Вот что отразилось, — пишет Гончаров, — ...в моей старухе...: старая, консервативная русская жизнь! Не жили ли старые наши поколения и старшие, господствовавшие и управлявшие нашими судьбами представители этих поколений или лучше сказать, не спали ли они под навесом старой мудрости, пробавляясь преданиями, хотя и соглашались (как бабушка в спорах с внуком) про себя, что надо жить иначе, но боялись, беспокоились, как она, и пятились в страхе от всего нового, зажимая глаза, и, когда нельзя было уйти назад, уступали неохотно, и тогда сквозь обветшавшую, негодную мудрость пробивались свежие русские силы здравого смысла?..»[7,15].

Как видим, писатель ставит в вину старому поколению гордое нежелание смотреть в глаза веяниям новой жизни, и потому вина за падение Веры тяжелым гнетом ложится на плечи бабушки.

Вывод к третьей главе

По своей новой концепции роман оказался направленным на защиту патриархальных усадебных отношений и на ниспровержение демократического движения с его «жалкими и несостоятельными доктринами материализма, социализма...». В нем крепостническая усадьба управляется не Затертым и даже не Штольцем, а представительницей своих исконных владельцев, «столбовой дворянкой» Бережковой, управляется по-старому, без всяких новшеств, но обнаруживает не упадок, а процветание, и называется не Обломовкой, а Малиновкой. В усадьбе живет и несет в себе ростки будущего веселая и по-своему деятельная молодежь — Марфинька, Викентьев. Но рядом есть и симптомы настоящего, идейного пробуждения дворянства. В лице Райского писатель хотел показать «проснувшегося Обломова», в глаза которому блеснул «сильный, новый свет» предстоящих реформ". Это человек либерального склада, «рыцарь свободы...». Еще дальше могла бы пойти Вера. От раннего замысла в ней остались и способность «подать руку пылкому товарищ}», и даже готовность «уйти из дома». Она могла бы совсем освободиться из-под власти патриархально-домостроевских начал.

Но Райский и Вера сталкиваются с таким резким отрицанием этих начал, что невольно превращаются в их защитников. Отрицание это исходит от политического ссыльного Волохова. Теперь это уже не петрашевец, но выразитель демократических идей 60-х годов, представитель молодежи, усвоивший «злокозненные» идеи «Русского слова». Он отрицает собственность, презирает дворянскую государственность, пытается поколебать святыни религии, подрывает устои нравственности, проповедует идеи материализма и свободной любви. И за ним справедливо упрочивается репутация «циника», «отверженца», «парии», человека, «объявившего войну обществу»

В многозначительном эпилоге романа рисуются четыре фигуры, нами охарактеризованные: Райский, Вера, Марфинька и бабушка. «А за ними, — пишет автор, — стояла и сильно их влекла к себе ещё другая, исполинская, другая великая бабушка — Россия». В свете этих слов сам образ Татьяны Марковны приобретает обобщенное, символическое значение. Не случайно сам Гончаров в одном из писем говорил о том, что «в бабушке, как клочок неба в пруде, отразилась сильная, властная, консервативная часть Руси».


Заключение

Среди судеб великих русских писателей XIX века гончаровская, казалось бы,— одна из благополучных. Его книги еще при жизни их создателя стали классикой, он не пережил ни хулы скептических потомков, свергавших даже Пушкина, ни советских запретов на еретические произведения знаменитых авторов (Достоевского или Лескова, к примеру). И вместе с тем в трактовке его произведений на протяжении десятилетий отчетливо проявлялось «небрежение» самим их существом. Наибольший резонанс получили те критические публикации, что рождались в обстановке полемики и часто отражали взгляды самих критиков в большей мере, чем говорили об искусстве романиста. То были статьи «по поводу» романов Гончарова, а не о них.

Интерес читателей к наследию романиста то падал, то возгорался вновь, но эти «приливы» и «отливы» связывались обычно со случайными обстоятельствами и почти не влияли на общую оценку его произведений. Так и предстал Гончаров в год своего столетнего юбилея автором, роль которого в литературном процессе признана, но не объяснена. В 1912 году прозвучали, к примеру, такие оценки: «загадочный писатель», «странное, неожиданное и резко-оригинальное явление в русской литературе»...

В наше время Гончаров, включенный в число надежных критических реалистов, переиздавался очень широко (была проделана серьезная текстологическая работа), однако научное освоение его наследия тормозилось обязательностью для всех советских литературоведов следовать набору идеологических клише. Наличие высказываний о Гончарове революционно-демократической критики дополнительно усложнило ситуацию: ее авторитет вставал на пути самостоятельной трактовки. Когда уже в послесталинское время среди пушкинистов, лермонтоведов, исследователей Толстого, Достоевского и Чехова развернулась борьба мнений, гончароведы, в основном, следовали за Добролюбовым и по-прежнему обсуждали социальную природу обломовщины. Под видимостью благополучного спокойствия в науке о Гончарове скрывался застой: работы о романисте на русском языке гласно и негласно исходили из приятия его творчества как бытописательского, отчужденного от вечных проблем бытия.

За тридцать с лишним лет многое изменилось и — особенно — в последнее десятилетие. Гончаров, кажется, дождался своего часа: во всем мире он, наконец, был введен в круг великих авторов русской литературы. Внимание к нему среди специалистов было явно подпитано двумя юбилеями (столетним со дня смерти и стовосьмидесятилетним со дня рождения), а также подготовкой к изданию Первого Академического Собрания сочинений (Институт Русской литературы РАН (Пушкинский Дом)). Правда, среди зарубежных специалистов (и соответственно, студентов-аспирантов) Гончаров по-прежнему менее популярен, чем такие Мастера русской прозы, как Достоевский, Толстой и Чехов, что сказывается на числе и качестве переводов. Тем не менее, есть основания для осторожного оптимизма относительно гончаровистики в следующем столетии.


Литература

  1. Айзерман Л. С. Уроки литературы сегодня.- М.: Просвещение, 1974.

  2. Батюто А. И. «Отцы и дети» Тургенева — «Обрыв» Гончарова (Философский и этико-эстетический опыт сравнительного изучения) // Русская литература. 1991. № 2. С. 6, 22.

  3. Белов Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» // Русская литература. 2004. № 1. С. 64.

  4. Гейро Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» и русская поэзия его времени // Русская литература. 1974. № 1. С. 66.)

  5. Жук А.А. Роман 60-х годов («Обломов», «Отцы и дети», «Что делать») // Жук А.А. Русская проза второй половины XIX века. М.: Просвещение, 1981. С. 38–87.

  6. Корст Н. О. Очерки по методике анализа художественного произведения. М., 1964.

  7. Котельников В.А. И.А.Гончаров. М.: Наука, 1993.-263с.

  8. Краснощекова Е.Последний роман Гончарова.- М.: Просвещение, 1977.-2241с.

  9. Кудряшев Н. И. О творческом изучении литературного произведения./ За творческое изучение литературы в школе.- М.:Просвещение,1963.

  10. Криволапов В.Н. Ещё раз об обломовщине // Русская литература. 1994. № 2. С. 27–48.

  11. Кропоткин П.А. Русская литература. Идеал и действительность/ - М.: «Век книги», 2003.- 320с.

  12. Лебедев Ю.В.Над страницами романа И.А.Гончарова «Обрыв»/Литература в школе- 2005 - № 4-С.12

  13. Лощиц Ю.Гончаров.- М.:Наука, 1986. – 135с.

  14. Маркович В. М. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века. Л., 1989. С. 41.

  15. Мельник В.И. Реализм И.А. Гончарова. –Владивосток,1985.- 139с.

  16. Недзвецкий В.А.Романы Гончарова.- М.:Просвещение, 1996.

  17. Николаев П.А. Гончаров // Русские писатели // Библиографический словарь. М.: Просвещение, 1990. С. 202–207.

  18. Отрадин М.В. «Сон Обломова» как художественное целое // Русская литература. 1992. № 1. С. 3–12.

  19. Отрадин М. В.Проза Гончарова в литературном контексте.- СПб., 1994.

  20. Пиксанов Н. К. Роман Гончарова «Обрыв» в свете социальной истории. Л., 1968. – 198с

  21. ПолитыкоД.А. «Обрыв» Гончарова.- М.:Просвещение, 1964. -301с.

  22. Рыбасов А.П.И.А.Гончаров.- М.:Просвещение,1962.-241с.

  23. Старосельская Н.Д.Роман И.А.Гончарова «Обрыв».- М.:Просвещение, 1990 -198с.

  24. Туниманов В. И. А. Гончаров и Н. С. Лесков –М.: Просвещение, 1994. . 408с.

  25. У истоков подобного подхода работа В. Е. Евгеньева-Максимова «И. А. Гончаров. Жизнь, личность, творчество» (М., 1925) и сб. «И. А. Гончаров» (М., 1928).

  26. Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 235.

  27. Чемена О..М. Создание двух романов.- М.:Просвещение, 1966. -208с.

  28. Чемена О. М.Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова. - М., 1966.

  29. Энгелъгардт Б. М. И. А. Гончаров и И. С. Тургенев // И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. – М., 1983. 320с.





Похожие курсовые работы

1. Конспект мильон терзаний гончаров краткое содержание

2. Статья гончарова мильон терзаний краткое содержание

3. Мильон терзаний гончаров краткое содержание план

4. Альпийская баллада быков краткое содержание

5. Содержание конспекта Гончарова Мильон терзаний

6. Краткое содержание произведения альпийская баллада

7. Альпийская баллада краткое содержание Альпийская б

8. Альпийская баллада краткое содержание Альпийская ба

9. Конспект статьи И А Гончарова Мильон терзаний

10. Конспект статьи гончарова мильон терзаний

11. Конспект статьи мильон терзаний Гончарова

12. Конспект статьи Гончарова И А мильон терзаний

13. Конспект статьи гончарова мильон терзаний Чацкий

14. Составить конспект статьи гончарова Мильон терзаний

15. Составить конспект статьи Гончаров мильон терзаний

Курсовые работы, рефераты и доклады